Репетиции - Владимир Шаров

Опытный хищник обычно знает, когда жертва побеждена, смирилась с концом и тратить силы на борьбу больше не надо. Так и якуты: увидев, что деревня готова умереть и те, кто жил в ней, тоже готовы к ее смерти, — самим ссыльным было необходимо, чтобы якуты подготовили их к концу деревни, чтобы и они, и она смирились и свыклись с ним, — принялись натягивать поводья, и один за другим останавливали своих лошадей. Затем якуты — на этот раз как будто совершенно спокойно и даже умиротворенно — достали из колчанов стрелы, зажгли их и сначала раз за разом вместе пускали их в воздух; день был ясный, но все равно черные стрелы с горящими наконечниками были хорошо видны и на солнце, потом кто-то один пустил свою стрелу вверх и вбок, и она, нарисовав короткий полумесяц, вонзилась в соломенную крышу ближайшей избы. По весне солома была еще влажная, она никак не хотела заниматься, шипела, парила, и все — и ссыльные и якуты — стояли, смотрели на нее и боялись, что огонь потухнет. Но крыша наконец занялась, и тогда якуты, крича, снова пустили лошадей вскачь и, стреляя на всем ходу, за несколько мгновений зажгли деревню. Избы еще только разгорались и густо, почти пряча пламя, чадили, когда якуты, торопя и даже подгоняя нерадивых плетками, построили ссыльных, как будто и вправду уводили их в полон: десяток всадников впереди, затем ссыльные — они сами встали так же, как шли в Сибирь: евреи, за ними христиане, — дальше еще десять конных, следом скотина, а за ней арьергард из опытных воинов, старший из якутов проверил все и, убедившись, что пленные построены правильно, дал сигнал трогаться.

Сначала они шли в сторону Кети, ветер дул им в спину, и, даже когда они были уже в версте от деревни, в воздухе все равно было столько гари и сажи, словно они еще не вышли за околицу. Не доходя брода, их колонна повернула направо, здесь они в последний раз видели стоящий над деревней столб черного дыма; а дальше чистыми сосновыми борами, которые полосой тянулись по речной террасе, и якуты и ссыльные направились вверх по течению реки. Через три дня почти непрерывного движения — они останавливались лишь ночью на два-три часа, да и то не из-за себя, а чтобы накормить и дать отдых скотине, — их отряд, сохраняя все тот же строй и порядок, вышел к месту, где ссыльных ждали плоты и где по росписи они должны были разойтись и расстаться с якутами. К реке здесь, с юга, примыкала узкая каменистая гряда, Кеть делала излучину, огибая ее, и по этой гряде, усеянной множеством мелких и острых камней, якуты собрались уйти в сторону своих обычных кочевий. Сколько, кто, когда и куда прошел, на этих камнях могли прочитать только они сами.

Ссыльные же, сдвоив и запутав следы, теперь намеревались плыть по течению Кети обратно к дому, — затем еще верст сорок вниз, а оттуда уже пробираться к месту своей новой оседлости. Прежде чем проститься, якуты помогли им погрузить скарб и, главное, скотину — лошади и коровы боялись воды, дрожали, их надо было успокоить и тщательно привязать, чтобы они не перевернули плоты и не погубили все дело. Почти треть скотины ссыльные бросили на берегу, животные эти были изнурены, вряд ли бы выдержали дальнюю дорогу, и Ивашка Скосырев (апостол Петр) распорядился отдать их якутам. Якутам и еще дали много подарков: и ткани, и ножи, и бусы, так что они были довольны, потом вождь якутов и Петр обнялись, все плоты, кроме плота Петра, в это время уже были отвязаны и медленно дрейфовали на стрежень, наконец поплыл и его, и тогда животные на плотах разом заржали и замычали, а с берега им ответили те, что остались с якутами.

Реки Западной Сибири текут медленно, иногда кажется, что вода стоит в них, как в озере, Кеть не исключение, и поэтому растянувшаяся вереница плотов миновала брод, который вел к Березнякам, только на пятый день, как они отплыли. Дыма уже не было, но гарью все еще пахло, река не могла забыть этот запах, и он был последним, что осталось от их деревни. Двумя днями позднее плоты причалили у нужного ссыльным притока Кети, здесь люди, не выходя на берег и не выпуская из воды животных, выгрузились, те, кто вязал плоты, разобрали их, а остальные, не теряя времени, пошли по твердому песчаному дну притока вверх, туда, где через несколько верст должна была начинаться гать.

На следующий день ссыльные уже были на сопке, где и была основана новая деревня — Мшанники, которую можно найти на любых подробных картах Западной Сибири, и старых, и советских, — есть она и сейчас. Во Мшанниках и их ближайших окрестностях ссыльные и их потомки будут жить постоянно, доживут почти до наших дней, и, кажется, никто из них, за исключением ушедших и скоро забытых авелитов, эти места не покинет. Пожалуй, Мшанники можно было бы назвать последней родиной тех актеров, которые были отобраны Сертаном, здесь было дополнено до целого и завершилось все то, что он вложил в них; собственно говоря, его постановка, так никогда и не сыгранная, как он задумал ее, продолжала длиться и жить во Мшанниках многие и многие годы. Внеся в нее по требованию Никона условие, которое пока не осуществилось, — я имею в виду приход на землю Христа, — он дал ей почти безграничную жизнь, во всяком случае большую, чем у любого другого известного мне спектакля, сделал ее как бы бессмертной.

Сертан и все, кто был рядом с ним в Новом Иерусалиме, думали, что его постановка будет сыграна лишь один раз, но она не была сыграна ни разу, и это дало ей жизнь, отсюда можно сделать вывод, что неосуществившееся часто может жить долго, а то, что сделано, почти сразу умирает, — природа, пожалуй, подтверждает это правило. Но сам Сертан не готовил постановку к долгой жизни, и, конечно, он не мог представить себе дальнейшего: ни того, какой будет эта жизнь, ни того, что вообще она будет, и здесь тоже можно высказать немало соображений об отношениях, которые связывают художника и его дело. Насколько велика и продолжительна его власть и насколько велика и продолжительна его ответственность, что он знает о том, что сотворил, — мне кажется, что художник преувеличивает и свою власть, и свое знание, следовательно, и ответственность, он недооценивает ту свободу воли, которую, повторяя Господа, почти всегда дает делу собственных рук.

Постановка, которую репетировал Сертан, была завершена во Мшанниках по своим внутренним законам, в этом смысле мы можем утверждать, что искажено ничего не было. Работа эта шла вне влияния внешнего мира, если не считать таким изоляцию и болота, окружавшие деревню со всех сторон: возможно, они и поощрили ссыльных в их сосредоточенности на себе. Но деревня сама хотела этой изоляции, ради нее все они и ушли из Березняков и никогда, насколько я знаю, не раскаивались, что ушли. Сделанное Сертаном поначалу явно росло без всяких помех — влияло на постановку только время, тоже понимаемое нами не широко, а просто как длительность. Мои слова, что Мшанники стали их родиной, подкрепляет разное: большинство ссыльных, если принять во внимание и их потомков, а потомки ссыльных, не вернувшиеся назад, — те же ссыльные, здесь родились, прожили жизнь и умерли, еще важнее, что во Мшанниках эта жизнь сформировалась и устоялась, тут были выработаны ее рамки и правила, ее ход и порядок, все это выросло очень твердым и просуществовало, не поддаваясь, немало лет, даже тогда, когда деревня уже была связана с окружающим ее миром, сделалась его частью. В этом внешнем мире все радикально менялось, он оказался ломким и непрочным, но идущий извне хаос так же не затрагивал ссыльных, как и раньше — порядок. По собственным законам они и жили, и умирали. Устройство их мира, созданное ради одной единственной цели, оказалось куда лучше приспособлено для жизни, чем то, какое было за его пределами.

Однако сами ссыльные Мшанники своей родиной не считали. В родине вмещается очень много продолжения жизни, смерть в ней менее окончательна, чем где бы то ни было, в ней подчеркнуто, что твои дети продолжают тебя, в ней много ностальгии, много возвращения назад, много понимания ценности и жизни вообще, и того, что прожито, — ссыльные же жили ради иного. Они ждали конца, торопили его, как могли, он был для них единственной реальностью, и было бы странно думать, что при этом жизнь являлась для них Даром и Благодатью, скорее, для ссыльных она была грехом, злом, синонимом собственных мучений и мучений других людей. И еще: место рождения для них ничего не значило, Мшанники они, как раньше Березняки, считали и называли между собой Иерусалимом; по их понятиям, выбранные Сертаном, они больше никуда и никогда не переселялись, как жили, так и живут в Иерусалиме, потому что Иерусалим — там, в том месте, где есть они и куда к ним придет Иисус Христос.

Во Мшанниках, прежде чем власти узнали про них, ссыльные, никем не тревожимые, прожили больше сорока лет, к тому времени минуло несколько царствований — и самого Алексея Михайловича, и Федора, и Софьи, и Ивана, близилось к концу правление Петра Великого — и, конечно, все давно было забыто: и история их ссылки, и сожжение Березняков. На их старом пепелище теперь было большое богатое село с тем же названием, да и никому не могло прийти в голову, что между Березняками и Мшанниками есть хоть какая-то связь. Про себя они говорили, что пришли из России уже при Петре, то есть всего лет двадцать назад, но и эта хитрость была излишней, потому что никто ни о чем особенно не допытывался. В Сибирь тогда бежало множество народу, особенно старообрядцев, и таких деревень, как Мшанники, было немало. После того как они стали известны, никакого надзора за ними установлено не было, на них лишь положили те же подати и повинности, что несли другие, самая тяжелая была рекрутская, но в солдаты они сдавали захребетников, и постановке никакого урона не было. Если повинности исполнялись без недоимок и в срок, никто от них больше ничего и не ждал.