Репетиции - Владимир Шаров

Во Мшанниках, прежде чем власти узнали про них, ссыльные, никем не тревожимые, прожили больше сорока лет, к тому времени минуло несколько царствований — и самого Алексея Михайловича, и Федора, и Софьи, и Ивана, близилось к концу правление Петра Великого — и, конечно, все давно было забыто: и история их ссылки, и сожжение Березняков. На их старом пепелище теперь было большое богатое село с тем же названием, да и никому не могло прийти в голову, что между Березняками и Мшанниками есть хоть какая-то связь. Про себя они говорили, что пришли из России уже при Петре, то есть всего лет двадцать назад, но и эта хитрость была излишней, потому что никто ни о чем особенно не допытывался. В Сибирь тогда бежало множество народу, особенно старообрядцев, и таких деревень, как Мшанники, было немало. После того как они стали известны, никакого надзора за ними установлено не было, на них лишь положили те же подати и повинности, что несли другие, самая тяжелая была рекрутская, но в солдаты они сдавали захребетников, и постановке никакого урона не было. Если повинности исполнялись без недоимок и в срок, никто от них больше ничего и не ждал.

Выход из подполья, как они сначала ни были испуганы, что снова оказались открыты и на свету — первое время они даже думали повторить то, что сделали в Березняках — сжечь Мшанники и уйти дальше на север, — оказался для них во многом полезным. Окружающий мир не отличал их от себя и, значит, не мешал им устраиваться, как они хотят, кроме того, у него были сотни хороших вещей, без которых вести хозяйство деревне с каждым годом становилось труднее. Они торговали с ним и раньше, все эти сорок лет, но только при крайней необходимости и через якутов, поэтому нужное ссыльным шло до Мшанников редко меньше года, а то и два. Теперь же купцы и коробейники регулярно наезжали в село, и на меха у них можно было выменять что угодно: и хорошую упряжь, и железо, и ткани, и соль.

В начале XVIII века Мшанники были уже очень многолюдны, по петровской переписи семнадцатого года — двести тридцать шесть душ мужского пола, то есть к этому времени не просто были заполнены все вакансии второстепенных исполнителей, но, как я уже говорил, немало было таких, кто ни ролей, ни надежды получить их вообще не имел. Не имел, во всяком случае, до тех пор, пока село процветало и благоденствовало и на каждую освободившуюся роль было по два и больше кандидата. В связи с этим меня не раз посещала мысль, что напиши захребетники властям донос какого угодно содержания: сожжение Березняков, ересь, оскорбление царского имени, вмешай их в происходившее в селе — репрессии были бы неминуемы, и, конечно, они бы многим расчистили путь. Думаю, она приходила в голову и самим захребетникам: доносы были, и некоторые гонения, пережитые Мшанниками, объясняются именно ими. Несправедливость судьбы тех, кто был допущен к таинству столь близко, но навсегда обречен пропускать вперед других, чье преимущество было не в вере, праведности и таланте, а лишь в рождении, — одним их рождение давало все, других всего лишало, — такова, что мне легче их понять, чем осудить. Как историк же я могу сказать, что эти приходящие извне гонения были нужны и полезны постановке. Во время них гибли в основном те, кто уже давно, не один год имел и роли, и преимущества, с ними связанные, — следовательно, восстанавливалась справедливость, новые исполнители ни в чем не уступали прежним, а преданностью и страстностью даже превосходили их.

Гонения регулировали численность ссыльных, их становилось меньше, отношения же между ними — проще и лучше: исчезали ссоры, на нет сходила преступность, жизнь успокаивалась, вообще все, постороннее репетициям, замирало и затихало, оставались лишь они. И, главное, от гонений все, кроме тех, кто погибал, только выигрывали: одни, как захребетники, получали роли, другие, уже занятые в постановке, имели теперь старшие роли и, в сущности, не было никого, кто мог бы с чистой совестью винить написавших донос и скорбеть об ушедших. Однако лишь немногие из потрясений, которые знало село за два с половиной века своей истории, начинались с доноса и приходили извне, причина большинства, насколько я могу судить по документам, была иной.

Конечно, Сертан, приступая в Новом Иерусалиме к постановке мистерии, не мог предвидеть, что ни один из избранных им актеров не доживет до ее представления и, значит, уже совсем другим людям, никого из которых он никогда не знал и не видел, доведется, когда настанет срок, сыграть ее. Это понятно, и естественно, что в его дневниках о том, кто и по каким приметам — внешность, характер, талант — должен быть взят на ту или иную роль, ничего нет. Сам Сертан и так это знал. Есть только сделанные им для себя в первые дни работы довольно неопределенные указания возраста: для апостолов, например, двадцать — пятьдесят лет. И еще на этапе, всего через неделю после смерти Сертана общине вдруг самой пришлось решать, кому отдать роль излеченного Христом бесноватого, который утонул во время переправы через Обь. Тогда после долгих споров ссыльные сошлись, что наиболее правильным и законным будет, если роль покойного достанется его ближайшему наследнику и старшему в роду.

Порядок, установленный ссыльными, при всей внешней очевидности и простоте мог хорошо работать, лишь пока их было мало, и скоро, едва община выросла, они это поняли. Во-первых, множество недовольных породило правило, по которому если твой отец или мать (когда роль была женская, наследование шло по материнской линии) не имел, не дожил и не дождался роли, то и его (ее) потомки теряют любые права. С годами неясным стало, и кто старший в роду: в больших семьях двадцатилетняя разница в возрасте между первым и последним ребенком часта, и поэтому дети старших братьев и сестер нередко появляются на свет раньше, чем их младшие дядья и тетки, бывает даже, что женщины кормят грудью одновременно и собственного ребенка, и собственного брата; что в данном случае должно быть предпочтено — старшинство лет или поколений — вызывало разногласия, хотя в общем ссыльные склонялись к старшинству поколений.

При назначении на роли соблюдались и еще самые разные ограничения: так, апостолами не могли быть калеки, бесноватые, уроды, те, у которых были родимые пятна, любые кожные болезни, болезни глаз и так далее. Некоторые из этих вещей, конечно, весьма и весьма неопределенны: кого считать уродом? для одних большая родинка — родимое пятно, другие, наоборот, скажут на родимое пятно, что это родинка; к сорока — пятидесяти годам в Сибири немного людей со здоровыми глазами и кожей; даже о том, кто бесноватый, а кто нет, договориться трудно. Да и как им было договориться — ведь получивший роль получал все, а не получивший до конца своих дней оставался изгоем и неприкасаемым. Люди, которые в будущем могли претендовать на место в постановке, жили, считая дни, когда у их отца и брата выйдет срок или он умрет и откроется вожделенная вакансия. Когда же этот момент приходил, уверенные в своей правоте, они не останавливались ни перед чем (избиения, убийства, подкуп, доносы), только бы заполучить роль. Насилия были часты, и все соглашались, что нужно что-то делать.

Предложение руководивших общиной апостолов, хотя и выглядело разумным, но в нем был чересчур явен их личный интерес, и другие так никогда его и не приняли. Апостолы хотели сделать ограничения возраста, введенные Сертаном, не обязательными. Они все равно беспрерывно нарушались: иногда в роду не было другого подходящего по летам наследника, или он был больной или слабоумный, не понимал и не мог выучить роль, или был игрок и вообще человек недостойный. В жесткости сроков апостолы видели одно зло, они говорили, что часто роли наследует исполнитель, который всего на несколько месяцев младше уходящего, скоро он тоже должен передать свою роль, и каждый раз это сопровождается насилием. Не лучше ли вообще отказаться от подобных коротких исполнительств и тем самым успокоить людей.

Но большинство во Мшанниках, как везде и всегда, считало, что лучше по возможности ничего не трогать, к тому, что есть, несмотря на усобицы, все привыкли, все устоялось, — известно, что любые, существовавшие долго отношения мало кто решается менять. Это консервативное начало было сильно и освящено традицией, хотя странно говорить о какой бы то ни было традиции, когда они каждый день ждали конца, каждый день были готовы к нему и лишь ради него, ради конца, жили. В сущности, они жили ради такой революции и ради такого разрыва с прошлым, с которым за все время, что человек есть на земле, и сравнить нечего. Конечно, и среди них многие хотели, чтобы в этой всеобщей гибели было больше порядка и меньше хаоса, чтобы она была разумной и правильной. Но исправлять Сертана они боялись.

Не имевшие ролей всегда считали предложение апостолов одним — хитрой попыткой занятых в постановке продлить свои полномочия и в итоге сделать их пожизненными. Все же благодаря власти апостолы рано или поздно добились бы победы, если бы не убежденность большинства в непогрешимости Сертана, не их вера, что, если они хотят, чтобы Христос действительно пришел, они не должны нарушать ничего из завещанного учителем. Они сознавали, что отход от Сертана вел к тому, что апостолами и учениками Христа были бы оставлены люди недостойные и Им, Христом, не избранные, а тех, кто были Его истинными учениками, община не допустила бы к Нему, потому что срок их апостольства, на ее взгляд, был слишком мал. И тогда Христос мог не прийти, а ведь все они — и те, у кого были роли, и те, у кого их не было, жили лишь для этого.