Репетиции - Владимир Шаров

Петр до последнего ждал, что пурга утихнет или хотя бы ослабнет, но затем и его отбило и отбросило от круга, он упал, его почти сразу же засыпало снегом, и когда он наконец выбрался, увидел, что вокруг никого нет — он один. Не зная, где они и слышат ли они его, он крикнул, чтобы расходились, никто ему не ответил, он крикнул еще раз и еще, а потом, нащупав плетень и держась за него обеими руками, сам пошел к дому.

Когда он был у своей избы, суббота уже началась. Он поднимался по лестнице и слышал, как евреи веселятся и благодарят Бога. Он хотел вернуться назад в сени, взять нож, которым они резали скотину, и пойти к ним, но сил у него больше не было, его бил озноб, и, с трудом доплетясь до лавки, он, так и не согревшись, в слезах заснул.

В середине ночи Петр проснулся; пурга улеглась, и было совсем тихо. Он лежал и думал, что евреи сейчас спокойно спят, они сказали Богу, что теперь Он может не тревожиться за них, и Он тоже спокоен и тоже спит. Но суббота продолжается, время еще не ушло и ничего не упущено, надо только встать и взять нож.

И все-таки один, Петр, наверное, никогда бы не решился начать убивать евреев, если бы в его жизни не было предательства, которого он не мог им простить. Почти тридцать лет он уважал евреев, с которыми репетировал, потому что они так же, как и он, ждали прихода на землю Иисуса Христа и мечтали о спасении человеческого рода, он даже преклонялся перед ними: ведь они взяли на себя самую тяжелую и страшную часть этого спасения и ради других, спасая других, готовы были распять Христа, стать христоубийцами. Но две недели назад, в день, когда кончился срок его, Петра, апостольства и он снова сделался Ивашкой Скосыревым, тем же, кем был до своего избрания, и был готов и хотел наложить на себя руки, должен был наложить на себя руки, потому что Христос к нему, Петру, не пришел, он был избран, но оказался недостоин, из-за него, Петра, страдания и зло на земле не окончены и длятся, — он увидел, что его брат Максимко Скосырев ликует.

Его брат, который в тот же день, что и он, получил свою роль, и в тот же день, что и он, ее оставил, с которым он всю жизнь прожил под одной крышей, вместе ел и спал, вместе репетировал, забыв о чужом горе, ликовал; он ликовал и веселился, перестав быть Каиафой, перестав быть тем, кто должен отправить Христа на смерть. И тогда Петр понял, что евреи не ждут Христа, что они боятся Его прихода и их преданность делу — ложь и притворство, что для всех горе, для них — радость, и, может быть, Христос потому и не приходит, что знает: евреи не хотят распинать Его.

Когда апостол Петр с ножом вошел в горницу, где спали евреи, он вдруг понял, что в жизни ему никогда не доводилось забивать скотины, ни даже резать птицу. Как это делается, он видел множество раз, но сам никогда в этом не участвовал. Однажды еще ребенком он наблюдал якутов, для какого-то своего праздника резавших олений молодняк, и животные, хотя были полны сил и жизни, совсем не бились в их руках. Тогда он поразился умению якутов и подумал, что в их уверенности, естественности и быстроте есть их правота и олени сознают ее и потому не бьются.

Из субботних свечей в горнице осталась лишь одна, да и она догорала, пламя ее было слабо и от сквозняка ходило ходуном. До дальних углов комнаты свет почти не доставал, но и так Петр видел почти всех евреев. Ближе всего к нему лежал Каиафа, собственно говоря, Петр стоял прямо над ним, Каиафу Петр и ударил первым. Он старался двигать рукой и ножом, бить в то же место, что якуты, когда они резали оленей, и, наверное, ему это удалось, потому что Каиафа не захрипел, не застонал, только вытянулся ровнее и затих. Даже кровь из него пошла не сразу, и Петр понял, что в его руках есть та же правота, что и у якутов, что как они правы перед своими оленями, он прав перед евреями. Затем он подошел и ударил Платошку Скосырева — одного из фарисеев, спорящих с Христом в Капернауме, тот умер еще неслышное, даже глаза его не открылись, и Петр, когда вынимал из него нож, подумал, что Господь больше не будет мешать ему, что Он отдал ему евреев, смирился, что они умрут, и тоже понял его правоту. Когда он это подумал, в зыбке — она, наверное, стояла низко в углу, где было совсем темно, и он ее не видел, — заплакал ребенок. Мать, не просыпаясь, стала качать ее, но ребенок орал громче и громче, уже заходился в плаче, и ей пришлось встать. Спросонья она никак не могла его найти, тыкалась то сюда, то туда, наконец, ругаясь, взяла на руки и дала грудь, он успокоился и начал сосать. Все это время Петр стоял посередине горницы и ждал, пока она покормит ребенка, уложит его и заснет сама. Он знал, что она не будет ему мешать, но убивать на ее глазах ему было неприятно. Когда ребенок наелся и отвалился от груди, она вместе с ним повернулась туда, где был Петр, и, хотя свеча, если и освещала что-то хорошо, так это место, где он стоял, она его не заметила. Она долго смотрела прямо на него и все равно его не видела. Сначала он думал, что она сидит с закрытыми глазами, но затем увидел, что они открыты. Она отвернулась от него, положила ребенка обратно в зыбку и только тогда закричала.

Евреи словно ждали ее крика. Как при побудке, они стали спрыгивать с печи и с полатей, соскакивать с ларей, сундуков и лавок, кто-то из них сбил огарок свечи, он потух, и в темноте они, натыкаясь друг на друга, каждый раз думали, что это их убийца, и кричали тем же голосом, что она. В избе от Каиафы и фарисея уже натекла лужа крови, суматоха была такая, что Петр, боясь, что они случайно собьют его с ног и затопчут, вышел в сени, а оттуда, взяв полушубок, во двор. Он видел, как евреи выпрыгивают из окон, но не преследовал их.

Скоро раздались крики и в других домах, рядом с ними тоже все гуще заметались, закопошились тени, и он понял, что и там его братья, те, кто вместе с ним были избраны Христом, убивают евреев, и обрадовался, что они не оставили его и он не один. Часа через два все одиннадцать апостолов пришли к нему и он сказал им, что начало делу положено, оно идет, как и должно, Бог даст, завтра они с евреями покончат. Сейчас в темноте гоняться за ними глупо, надо идти спать, отдых апостолами заслужен, он только нарядит захребетников, чтобы они сторожили гать, утром все евреи будут в их руках — деться им некуда.

Первое время евреи, ничего не видя и не понимая, просто бежали прочь от своих домов, от домов, где их убивали, но потом, уткнувшись в болото, в край острова, на котором были расположены Мшанники, опамятовались, и те из них, у кого еще были силы и желание жить, думая выбраться из деревни, с разных сторон стали стекаться к гати. Еще до рассвета они сошлись здесь все и узнали, что гать сторожат и через нее им не уйти.

Из домов они бежали, в чем легли спать, многие были полуголые, и теперь, когда надежды не было, с ней вместе ушел и страх, наступила апатия и дремота. Сил двигаться больше не было, они ложились или садились на снег, засыпали, проваливались в забытье. В морозном тумане они слышали ласковые голоса, им становилось тепло, как будто вокруг было лето, пахли травы, за лесом то взлетали, то садились птицы, голоса эти звали их, они шли к ним, доходили и, дойдя, умирали.

В ночной резне удалось уцелеть одному из еврейских старшин, главе Синедриона Анне, и теперь он, понимая, что евреи, которые спаслись вместе с ним, один за другим замерзают и умирают — чтобы жить, им надо подняться — в снегу находил их руками, тормошил, бил, умолял, плакал, кричал на них, заставляя встать и двигаться, хотя сам не понимал, зачем это делает, почему не дает им спокойно, не под ножом, а во сне умереть. Когда ему в конце концов удавалось кого-нибудь поднять, он думал, что, может быть, Петр и прав: в евреях действительно чересчур много жизни, и они действительно чересчур любят ее.

Несколько десятков евреев умерло, но остальных Анна все-таки смог разбудить и заставил встать на ноги, и им, чтобы они снова не легли в снег, не заснули, он говорил, повторял, как заведенный, что рядом, совсем рядом, всего в версте от гати, есть мелкое место, неправдоподобно мелкое место; хотя они не могли видеть его рук, он показывал им, насколько оно мелкое, глубина не больше полутора аршин, и дно твердое, потому что под водой мерзлота. Там они смогут перебраться через болото, уйдут из Мшанников и спасутся. Кто был мал ростом и боялся, что все равно утонет, он говорил, что их перенесут, возьмут, как детей, на руки и перенесут, надо только двигаться, идти, не засыпать, заснешь — смерть. Он говорил им, что Бог с ними. Бог их спасет, это еще одно испытание, но Бог их не оставит, не даст им погибнуть: они Его народ, их Завет с Ним вечен.

Анне и в самом деле удалось поднять почти всех евреев из тех, что еще были живы, сила в нем, наверное, была огромная, он привел их к месту, о котором говорил, и когда они замялись, не решаясь ступить в воду, он, чтобы они не боялись, растолкав их, вышел вперед — раньше он держался сзади, следя и помогая отставшим. Он уже давно знал, что перебраться через ледяную воду никому не удастся, поднимая их, он не помнил про это, или, как и им, ему казалось, что вокруг лето и вода теплая. Сейчас, стоя у края болота, он думал, что главное, что они не попадут в руки христиан, спасутся от их рук, и еще он хотел того, что хотел и апостол Петр, — он хотел, чтобы евреи, его народ, исчез, утонул, чтобы от него на земле не осталось ни следа, и даже место, где он кончился, было бы неизвестно.