Рагу из лосося - Ирина Лобусова

— Не сгниет. Какой-то богатый человек предложил ему там работу и оплачивает поездку.

— А кто, он сказал?

— Нет, не сказал.

— Ты что, даже не спросила?

— Я спросила, но он не сказал. Ничего. Ни имени, ни фамилии.

— Так вот: это прощание — мое последняя капля! Если ты завтра туда пойдешь, я от тебя уйду! И тоже навсегда! Или он — или я!

Мое терпение тоже не бездонно. Я встаю и решительно отвечаю:

— Пойду. Уходи.

И выхожу их кухни, громко хлопая дверью. В комнате прижимаюсь к холодному стеклу, закрываю глаза — и ясно, столь ясно, что сама пугаюсь, вижу лицо Алика. Горькие слезы текут по щекам, скатываясь на подоконник.

— Прости меня, Ри!

Не оборачиваюсь. Димка обнимает меня за плечи.

— Прости меня, пожалуйста! Я понимаю, тебе тяжело. Но я люблю тебя. И ты только моя девочка. Если бы ты знала, как же сильно я тебя люблю.

Я обнимаю его, прижимаюсь всем телом, плачу, рыдаю в голос — оттого, что я не одна и кто-то меня слушает.

— Прости меня. Тебе сейчас так тяжело. Я должен был это понять. Я просто не хотел, чтобы ты туда шла, думал, что тебе будет слишком тяжело вынести, все-таки переживания… Но если ты настаиваешь идти, тогда конечно…

Голос его нежный и теплый — голос самого дорогого мужчины в мире. Судорожно вдыхаю его теплый запах — и постепенно вся боль и тоска оставляют мое сердце. И только круги перед глазами, и опьяняющее ощущение крепких Димочкиных рук…

Вечером начался дождь. Серое небо в клочьях порванных облаков. Димка собирался в студию, на ночную запись. Это значит, что он вернется не раньше 8–9 утра.

— Даже природа оплакивает твоего поэта! — грустно говорит Дима. Я не понимаю, что это — ехидство или настоящая грусть.

Я заказываю такси, решив не брать машину. В таких расстроенных чувствах лучше не садиться за руль. Холодный ветер, ворвавшийся в окно машины, растрепал мои волосы, испортил прическу. Алик сказал бы, что я нравлюсь ему с любой прической. К горлу вновь подступила боль. Алик являл для меня целую эпоху, он был неугасимым символом освобождения, надежды. Я не могла представить, что, однажды набрав номер, услышу в ответ длинные гудки или чужой голос. Воспоминания о прошлом сотрутся и заменятся другими. Мне хотелось плакать, но я не могла.

В квартире Алика была масса народа. Я вручила ему на память небольшой сувенир. Некоторые из гостей были мне знакомы, но большинство — нет. Было много еды и спиртного. Стоило присмотреться более внимательно, как сразу бросалось в глаза: за веселыми шутками окружающих таится что-то совсем не веселое и жизнерадостное. Улыбки были натянутыми, а глаза — не смеялись. Вскоре веселье сняло как рукой. Маленькое мгновение правды — молчание. И стало понятно, что это — прощание. И кто-то тихо сказал:

— Почитай стихи, Алик.

А кто-то погасил люстру и принес с кухни две маленькие свечи — их зажгли и поставили в противоположных концах стола. От сидящих за столом людей поползли вверх огромные тени. Алик сказал:

— Первым я почитаю стихотворение, посвященное моей единственной и очень печальной любви. Я ухожу в другой мир, любимая, потому, что не могу без тебя…

Алик все читал и читал, и мне не хватало совсем немного, чтобы не разрыдаться в голос. Мои глаза были сухи. Коньяк в большом бокале отсвечивал цветом спелого каштана на руки и платье. Тихо — тихо вливалась в раскрытые окна ночь. И я уже приняла решение — этой ночью остаться. Все разошлись около часа. Алик спросил меня:

— Ты ведь останешься?

— Да, останусь. Сам знаешь, что я не могу уйти так.

— Я спрятал бутылку коллекционного французского шампанского, чтобы когда-то выпить вместе с тобой. Наверное, именно сейчас представился такой случай?

— Наверное. Напиши мне это стихотворение — своей рукой. То самое, которое читал первым.

Алик написал, и я спрятала листок в сумочку. Потом он открыл бутылку шампанского. Золотистое вино горчило — и мне казалось, что эта горечь не пройдет никогда.

Мы любили друг друга в первый и последний раз, и для меня это было подобно вкусу нового, ранее не пробованного блюда. За столько лет с Димой я давно успела отвыкнуть от чужих рук и тел, отступивших навсегда на второй план. Но это не было изменой. Это было похоже на… милостыню. Алик прекрасно понимал эту милостыню, как понимала ее я.

Утром серый рассвет осветил смятую постель и не допитое шампанское в бутылке. Бокалы так и остались стоять на столе. Я прижалась к плечу Алика и заплакала. Я теряла человека, которого все-таки любила в глубине души. Рассвет — тусклая и убогая красота наступающего унылого дня. В окна, уже освобожденные от занавесок, пытался влиться свет.

— Ну вот и все, — сказал Алик, — лучше бы не было этой ночи. С ней мне будет страшней уезжать.

— А может быть, легче, зная, что продолжения не будет.

— А могло бы быть?

— Нет. Никогда.

Алик плакал по — детски, уткнувшись в теплые ладони. За окном серый рассвет перешел в дождь. Я встала с постели и начала одеваться. Потом сказала:

— Давай выпьем с тобой в последний раз. И расстанемся по — хорошему. Я буду всегда о тебе помнить. Ты будешь жить в моем сердце — так, как будто ты рядом со мной. Моя любовь, которую я не сумела открыть.

Алик налил шампанское в бокалы. Мы выпили. Не оглядываясь, молча пошла к двери. Я оглянулась только один раз, сдерживая горький и отчаянный крик… На мгновение мелькнула шальная мысль: бросить все и остаться с ним, с человеком, который так искренне меня любит! Но перед моими глазами вдруг встало лицо Димы. И я сумела удержать свой порыв. В проеме распахнутой двери стоял Алик и смотрел мне вслед. Стоял прямо, с гордо поднятой головой, очень бледный. Горький путь рыцаря печального образа… Я махнула рукой, шепнув «прощай» так тихо, что он не расслышал. Потом решительно шагнула в лифт. На обратном пути я все пыталась себя утешить: «Австралия — совсем не так плохо. Цивилизованная страна с хорошими возможностями. Ему будет там хорошо».

Когда я вернулась, Димы не было дома. Я приняла ванну и легла спать. Телефонный звонок разбудил меня в два часа дня. Незнакомый мужской голос попросил к телефону Марину Гордеенко. Я ответила, что это я. Голос принадлежал полицейскому — так и оставшемуся для меня безымянным…. Он сказал:

— Вам что-то говорит имя Александр Вильский?

— Да, конечно! Это мой близкий друг. Что-то случилось?

— Когда вы видели своего друг в последний раз?

— Да мы с ним только расстались — около шести утра! Он уезжает навсегда из России, вчера устраивал прощальную вечеринку для друзей. Я была там и задержалась до утра. А что произошло?

— Ваш друг… У нас есть все основания полагать, что он покончил с собой.

— Что?!

— Сегодня около шести утра.

Услышанное не укладывалось в голове. Я не понимала, что происходит.

— Вы не могли бы приехать в полицию (назвал адрес)?

— Да, конечно. Но… ошибки быть не может?

— Тело вашего друга сегодня утром обнаружили соседи. Они увидели открытую дверь, вошли… Вызвали полицию. Он оставил прощальную записку, так что криминального аспекта в его смерти нет.

— Что было в записке?

— Стихотворение. Посвященное вам. Строчки о том, что он решил уйти из этого мира. То есть покончить с собой.

— Как он это сделал?

— Отравился. Бросил яд в бокал с шампанским и выпил. Это были самодельные быстрорастворимые таблетки с ядом. Кстати, на столе было найдено два бокала.

— Из второго пила я.

— Жду вас. Постарайтесь приехать побыстрее. Мне дело нужно закрывать.

Димка стоял в дверях и испуганно смотрел на меня.

— Ри, что случилось? Что…

— Алик умер. Сегодня утром покончил с собой.

— О Господи… Ри… — у Димки подкосились ноги и он рухнул на стул, — но как же это… ты же его видела…

— Как и все остальные гости. Я задержалась потому, что попросила переписать мне стихотворение. Потом мы пили шампанское, разговаривали… Он закрыл за мной дверь…

— Как он это сделал?

— Яд.

— А откуда известно, что это самоубийство?

— Оставил предсмертную записку. Дима, меня просили приехать. Кроме меня, у Алика больше никого нет. Родители его умерли, а семьи никогда не было. Наверное, мне придется заняться его похоронами и…

— Я тебя отвезу, — Дима решительно поднялся с места, — в такой тяжелый момент я должен быть рядом с тобой. Успокойся. И ни о чем не думай. Мы должны ехать.

Свет отражался от белых плит пола морга. В первые минуты запах формальдегида бил в лицо. Но потом — были только белые плитки пола. И металлические закрытые стеллажи вместо стен. Всхлипнув, я уткнулась в плечо Димы. Он вздрогнул всем телом и отвернул лицо. Пожилой следователь поправил на носу очки:

— Это он? Ваш друг? Александр Вильский?

— Да, это он.

Он лежал на спине, закрытый до подбородка белой простыней. Так хотелось, отдернув простыню, потрясти его за плечо, пошутить, что он слишком любит поспать… Лицо его было белым, спокойным и удивленным. Словно он немного удивлялся тому, что смерть, вообще — то, довольно легкая вещь…