HHhH - Лоран Бине

Думаю, Гейдрих добросовестно рассмотрел все варианты. Только надо отметить, что сдержанная и эвфемистическая метонимия[181] «на Восток», смысла которой аудитория пока еще не понимала, означала на самом деле — в Польшу, в Освенцим.

3 октября свободная чехословацкая пресса в Лондоне отозвалась на политические перемены в Праге таким заголовком:

«Массовые убийства в Протекторате».

Один из людей Гейдриха служит здесь уже два года. Речь об Эйхмане, которому после того, как он так славно потрудился в Вене, в тридцать девятом доверили руководство Центральным бюро еврейской эмиграции и в Праге тоже, потом перевели в Берлин и повысили, сделав «ответственным за все еврейское направление» в РСХА, но вот хозяин снова зовет его в Прагу — и он возвращается.

Только ведь за два года многое изменилось. Теперь если Гейдрих созывает совещание, то уже не для того чтобы поговорить о еврейской «эмиграции», но для того чтобы обсудить «окончательное решение еврейского вопроса» в Протекторате. Статистика такова: на территории Протектората проживает 88 000 евреев, 48 000 из них — в столице, 10 000 — в Брно, 10 000 — в Остраве. Гейдрих решает, что Терезин будет идеальным транзитным лагерем, Эйхман берет это на заметку. Перевезут всех быстро, на двух или трех поездах в день, по тысяче пассажиров в каждом. Будет использована проверенная методика: каждому еврею разрешат взять с собой не запертый на замки багаж весом до пятидесяти килограммов: личные вещи плюс — чтобы упростить задачу немцам — запас продуктов на две-четыре недели.

Благодаря радио и газетам новости из Протектората долетают до Лондона очень быстро. Сержант Ян Кубиш слушает рассказ друга-парашютиста о ситуации в родной стране. Убийства, убийства, убийства… А что еще? С тех пор как Гейдрих в Праге, каждый день там — день траура. Вешают, пытают, депортируют. Какие чудовищные подробности так ошарашили Яна Кубиша сегодня? Почему он, подобно китайскому болванчику, качает головой и повторяет: «Как такое возможно? Как такое возможно?»

Я съездил в Терезин — всего однажды. Мне хотелось увидеть место, где умер Робер Деснос[182]. Он прошел через Освенцим, Бухенвальд, Флоссенбург и Флёху. После изнурительных маршей смерти[183], в последнем из которых поэт подцепил тиф, он оказался в Терезине. Концлагерь был освобожден 8 мая 1945 года, а Деснос умер 8 июня — умер, как жил, свободным, на руках юных медсестры и медбрата, поклонников его творчества. Вот еще одна история, из которой мне хотелось бы сделать книгу. Молодых людей звали Алена и Йозеф.

Терезин, по-немецки Терезиенштадт, был «крепостью, построенной австрийской императрицей для защиты богемского четырехугольника от посягательств прусского короля Фридриха II». Что за императрица? Не знаю. Я позаимствовал понравившуюся мне фразу у Пьера Вольмера, спутника Десноса в скитаниях по лагерям и свидетеля его последних дней. Мария-Терезия? Ну да, конечно: Терезиенштадт, город Терезии.

В ноябре 1941 года Гейдрих приказал превратить гарнизонный городок в гетто, а часть бывшей крепости отделить и сделать из нее тюрьму гестапо.

Но это не все — далеко не все, что надо сказать о Терезине.

Терезин не был таким же гетто, как другие.

Терезин был для властей местом временного пребывания евреев — до окончательного решения их судьбы, своего рода пересылочным концлагерем, это понятно: согнанные сюда евреи ожидали отправки на восток — в Польшу, в страны Балтии. Первый состав с узниками ушел в Ригу 9 января 1942 года; тысяча человек, пятьсот из них выжили. Второй, неделю спустя, тоже в Ригу; тысяча человек — шестнадцать выживших. Третий в марте: тысяча человек — семь выживших. Четвертый: тысяча человек — выжили трое. И в общем-то, нет ничего особенного в этом последовательном приближении к ста процентам — ужасающем симптоме прославленной немецкой результативности.

Депортация идет своим ходом, а Терезинское гетто тем временем служит Propagandalager: образцовым, «витринным» — так еще его называли — лагерем для иностранных наблюдателей, и его обитатели должны производить самое что ни на есть приятное впечатление на представителей Международного комитета Красного Креста.

В Ванзее Гейдрих объявляет, что некоторым категориям немецких евреев — удостоенным наград ветеранам Первой мировой войны, лицам старше шестидесяти пяти лет, Prominenten — крупным специалистам и видным деятелям в какой-либо области, слишком известным, чтобы исчезнуть внезапно и бесследно, — будет временно сохранена жизнь. Их поместят в Терезин, будут содержать во вполне приличных условиях, и это поможет успокоить немецкую общественность, к 1942 году все-таки несколько ошеломленную чудовищной политикой, которой она не переставала аплодировать начиная с 1933-го[184].

Для того чтобы Терезин мог служить алиби, надо, чтобы евреи выглядели так, будто с ними хорошо обращаются. Вот почему нацисты разрешают проживающим в гетто самоуправление и более или менее активную культурную жизнь: поощряются спектакли, занятия искусством — конечно, под бдительным оком эсэсовцев, которые ко всему еще и требуют, чтобы на лицах евреев сияли улыбки.

Представители Красного Креста, на которых инспекционные визиты произведут самое благоприятное впечатление, оставят в своих докладах весьма положительные отзывы о гетто в целом, о его культурной жизни, об отношении к узникам. Между тем из 140 000 евреев, проживавших в Терезине во время войны, выживет всего 17 000. Милан Кундера напишет о них:

«Евреи Терезина не питали иллюзий, они жили в преддверии смерти, и их выставлявшаяся нацистской пропагандой напоказ культурная жизнь служила всего лишь алиби. Следовало ли жителям гетто отказаться от предложенной им обманчивой и шаткой свободы? Они сами более чем ясно ответили на этот вопрос — своей жизнью, своим творчеством, своими выставками, своими квартетами, своими любовными историями, всей палитрой своей жизни, которая имела несравненно большее значение, чем жуткая комедия, разыгранная их тюремщиками. Такова была их ставка». И добавит на всякий случай: «Такой же должна была быть и наша».

Президент Бенеш сильно встревожен, и не надо быть шефом разведслужбы, чтобы это заметить. Лондоном беспрестанно оценивается вклад, сделанный теми или иными подпольными движениями оккупированных стран в условиях войны, и там видят, что в то время как во Франции в результате осуществления плана «Барбаросса» коммунистические группы становятся все активнее, и это идет стране на пользу, в Чехии сопротивление постепенно сходит на нет. С тех пор как власть в стране перешла к Гейдриху, чешские подпольные организации одна за другой проваливались, а в те немногие, что еще оставались, неизбежно проникали гестаповцы. Все это делает позицию Бенеша крайне уязвимой: сейчас, даже в случае победы, Англия и слышать не захочет о пересмотре Мюнхенских соглашений, а это означает, что Чехословакия будет восстановлена в границах, определенных в сентябре 1938 года, то есть без Судет, следовательно, ни о какой первоначальной территориальной целостности и говорить будет нечего.

Срочно требуется что-то делать! Полковник Моравец выслушивает горькие жалобы своего президента. До чего же это унизительно — когда англичане настойчиво сравнивают апатию чехов с патриотизмом французов, русских, даже югославов! Так не может продолжаться!

Но что предпринять? Полная дезорганизация внутри Сопротивления делает всякие призывы к более активным действиям совершенно бесполезными. Стало быть, решение проблемы здесь, в Англии. Я хорошо представляю себе, как сверкнули глаза Бенеша и как он шарахнул кулаком по столу, объясняя Моравцу свою идею: нужна показательная акция против нацистов — убийство, подготовленное в глубокой тайне отрядом парашютистов.

Моравцу понятно, что имеет в виду президент: поскольку чешское Сопротивление агонизирует, нужно прислать ему подкрепление извне — тренированных, вооруженных, имеющих серьезную мотивацию людей, действия которых получат широкий национальный и интернациональный резонанс. И действительно, так, с одной стороны, можно произвести впечатление на союзные державы, показав им, что Чехословакия — отнюдь не пустое место, а с другой — пробудить в соотечественниках патриотизм, чтобы Сопротивление возродилось из пепла. Я написал было «чешский патриотизм», но убежден, что Бенеш сказал «чехословацкий». И еще я убежден вот в чем: именно он потребовал от Моравца, чтобы миссия была поручена двоим — чеху и словаку. Два человека должны были, по его мнению, символизировать нерушимое единство двух народов.

Однако прежде всего следовало определиться с мишенью. Моравец сразу же вспомнил о своем однофамильце, Эммануэле Моравце[185], одном из самых ангажированных оккупационным режимом министров, своего рода чешском Лавале[186]. Но министр школ — это все-таки фигура местного значения, и международный резонанс оказался бы ничтожным. Несколько более известен в мире Карл Герман Франк, он прославился своей жестокостью и своей ненавистью к чехам, и потом, он немец, эсэсовец… Франк, пожалуй, мог бы стать хорошей мишенью… Но в конце концов, если уж выбирать немца, эсэсовца…