Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь - Надежда Тэффи

– А что, – острил Селиверстов, – куринские мужики богатые, – может, целых двух кобыл погнали.

– Ха-ха-ха! «Брынь-брынь-брынь!» Ехали.

– А что, Терентий, не видать Замякина?

– Не видать чего-то.

– А может, и проехали?

– Может, и проехали.

– Тогда скоро Букино будет?

– Скоро Букино. Букино тут справа останется. Ехали. Дремали.

– Ну, что же Букино?

– А кто его знает? Не видать чего-то. Опять задремали.

– Тпррру!

– А? Что?

– Что случилось?

Терентий обернулся, растерянный.

– Да чего-то, будто мужик стоит.

– Мужик? Где мужик?

– Да вон, на дороге.

– И впрямь мужик! Как же его занесло-то?

– А что, барин, – вдруг сказал Терентий. – Ведь никак это наш Ягор.

– Егор? Чего ты врешь-то, как же его сюда занесло?

– А ты покричи, – посоветовал Селиверстов. Пелагеич перекинул ноги в сани и быстро крестился.

– Ягор! А Яго-ор! – зазвенел Терентий. – Ты, что ли?

– Его-ор! Его-ор! – помогли помещик с Селиверстовым.

– А ва-а-у-а!.. – загудело в ответ.

– Ей-богу, Ягор, – растерялся Терентий.

У помещика мелко задрожала нижняя челюсть. Короткая, безногая в снегу фигура приближалась, качаясь.

– Яго-ор!

– Я! Я!

– Да как ты сюда попал-то?

– Да что, как попал!

Лицо у Егора испуганное, глаза выпученные, как руками развел, так рук и не собирает.

– Как тебя занесло-то сюда, в поле, за пятьдесят верст?!

– Да что, как попал, – повторяет Егор. – Уехали вы, а потом, слышу, едет кто-то по дороге, а потом опять. Вышел за ворота, слушаю – катает кто-то на тройке вокруг гумна. И всю-то ноченьку так. Я уж хотел народ скликать. Да дай, думаю, выйду посмотрю. Вышел, ан они, голубчики, тут как тут. Смотрю, тройка будто наша, а тут кричат: «Ягор, Ягор». Батюшки, никак и впрямь наши! И чего же это вы, родные, всю-то ноченьку вокруг гумна да на тройке? С нами крестная сила!

Помолчали.

– Теперь уж не доехать, – вздохнул Терентий. – Лошади пристали. Без малого верст пятьдесят прошли.

– Въезжай во двор, – сухо сказал помещик. – Завтра узнаешь, где раки зимуют.

Он уже не чувствовал себя больше ни кулаком, ни мерзавцем, а был самым обыкновенными человеком, у которого нос застыл и которому как судьба определила быть лежебокой-помещиком, так ему на том и остаться, а в «сами с усами» никогда и не выскочить.

– Ничего, и завтра поспеем, – смущенно лебезил Селиверстов. – В такую метель коробовские, небось, тоже хвосты завязили.

Но помещик уныло молчал и не слушал. Так молча вошел и на крыльцо.

– Что, брат! Без сметаны скис! Засме-ю-т! – подмигнул Селиверстов не то себе, не то Пелагеичу.

Должно быть, себе, потому что Пелагеич был слишком подавлен, чтоб что-нибудь понимать. Он только молча тряс тулупом, как собака шкурой, сбрасывая снег, и тихо поплелся в кухню.

А в окнах голубело утро. Наставал день позора.

Продавщица

Мадмуазель Мари с утра одета и затянута в рюмочку.

На голове у нее двадцать два локона цвета старой пакли, которые она каждый день пересчитывает, чтобы девчонки за ночь не отрезали пару-другую для собственной эстетики.

Мадмуазель Мари любит встречать покупателей, стоя в двух шагах от прилавка, повернув в профиль свой вздернутый нос.

Справа от нее – три колонны белых картонок, слева – три колонны черных. Сама она – как жрица этого таинственного храма, а прилавок – как алтарь, на котором грудой лежат хвосты и перья невинных жертв.

Вот звякнул дверной колокольчик.

Мадмуазель Мари делает выражение лица такое, какое, по ее мнению, должно быть у француженки: вытягивает шею, складывает губы бантиком и удивленно закругляет брови.

Взглянувшему на нее мельком непременно покажется, будто она понюхала что-то и не может определить, что именно такое.

В таком виде она встречает покупательницу.

– Что угодно, мадам?

– Покажите мне, пожалуйста, какую-нибудь шляпу.

– Мадам, конечно, хочет светлую шляпу, потому что в настоящее время никто темных не носит.

– Нет, мне именно нужно темную.

– Темную?

Лицо мадмуазель Мари выражает неожиданную радость.

– Темную? Ну, конечно, для мадам нужно темную, потому что только темная шляпа может быть изящна. Ну, смотрите, вот эта, например.

Она вынимает из картонки пеструю шляпу.

– Вот эта. Чего только тут не накручено! Разве кто скажет, что это хорошо? Они себе там навыдумывали в Париже всякого нахальства, так мы тут из-за них должны страдать. Зачем? Когда мы лучше купим изящную темную шляпу, так она…

– Позвольте, – перебивает покупательница. – Покажите-ка мне эту пестренькую; она, кажется, хорошенькая.

– Ага! – торжествует мадмуазель Мари. – Я уже вижу, что мадам понимает толк! Ну, это же самая парижская новость. Уж новее этого только завтрашний день. Вы посмотрите, как это оригинально. А? Что? Посмотрите эти цветы! А? Это разве не цветы? Это цветы!..

– Подождите, я хочу примерить.

Но мадмуазель Мари примерить не дает. Она глубоко уверена, что каждая шляпа выигрывает над ее собственной физиономией.

– Позвольте, я надену сначала на себя, так уж вы увидите.

Она надевает и медленно и гордо поворачивается перед покупательницей. А покупательница смотрит и не может понять, отчего шляпа вдруг перестала ей нравиться.

– Нет, от нее как-то щеки вылезают, и нос задирается. Нет, уж лучше я возьму что-нибудь темное.

– Темное? – радостно вспыхивает мадмуазель Мари. – Ну, я же вам говорила, что если что можно носить, так это только темное. Вот могу вам предложить.

– Нет, я лилового не хочу. Мне лучше что-нибудь синее.

– Синее?

Мадмуазель Мари приостанавливается, и видно, как в ее голове проходит целая вереница шляп. Она вспоминает, есть ли у нее синяя.

– Синяя? Но знаете, мадам, синих теперь совсем не носят! Я даже удивилась, когда вы такое слово сказали. А впрочем… Лизка! Подай вон ту картонку. Вот, мадам, синяя. Ну, это же такая шляпа! Это кукла, а не шляпа. И самая модная; это, заметьте себе, гусиное перо из настоящего гуся!

– Подождите, дайте же мне примерить.

– Позвольте, мадам, я сама, так вам будет виднее.

– Пи… Нет, и эта мне не нравится. Все у вас какие-то такие фасоны, что нос задирается, а щеки висят.

– Ну, это же такая мода. Самая последняя… Перо самое последнее… Фасон последний и последняя солома, – чего же вам еще?

– Покажите еще что-нибудь.

– Вот могу вам показать эту зеленую. Только это уже не то. В ней нет того шику…

– Нет, она мне нравится.

– Она же не может не нравиться!.. Это же кукла, а не шляпа. Ту желтую пусть себе старухи носят. А эта зеленая – это что же такое! Одна артистка ее увидела, так хотела десять шляп таких же заказать.

– Как, все одинаковые?

– Ну, да. Это же очень практично. Одна шляпа помялась или выгорела, она себе надевает другую, а все думают, что это та же самая. Это чрезвычайно…

– Постойте, помолчите одну минутку, а то вы так много говорите, что я даже не понимаю, какого цвета шляпа.

– Самого лучшего цвета, мадам, самого модного. И даже на будущий год это будет самая последняя новость… Ай, зачем же вы надели, вы могли померить на мне. Но знаете, мадам, вам в этой шляпке так хорошо, как будто вы в ней родились, ей-богу! И что я вам посоветую: я вам положу пеструю ленточку вот сюда. У меня есть такая парижская ленточка, прямо кукла! С этой ленточкой это будет такая прелесть, что прямо все голову потеряют! Вот взгляните только!

– Нет, знаете, мне без ленточки больше нравится.

– Без ленточки больше? – радостно переспрашивает мадмуазель Мари. – Ну, я уже вижу, что у мадам есть вкус! Это пусть они там носят такие штуки, но раз у человека есть вкус, то уж..

– Помолчите, ради Бога, одну минуту, а то я уж сама себя в зеркале не вижу.

– Позвольте, мадам, я надену на себя, так вы сразу увидите. Вот!

– Гм… Нет, знаете, она мне не нравится. У вас все какие-то такие фасоны… Я лучше после зайду, в другой раз, вечерком.

Мадмуазель Мари меняет лицо удивленной француженки на лицо оскорбленной француженки. Для этого она еще выше поднимает брови и еще крепче сжимает губы и стоит так, пока не затихнет разболтавшийся дверной колокольчик.

Когда колокольчик успокаивается и теряется надежда, что покупательница одумается и вернется, лицо у мадмуазель Мари принимает самое обыкновенное интернациональное выражение.

Она складывает в картонки разбросанные шляпы и расправляется с ушедшей покупательницей без всякой жалости:

– Вы, вероятно, воображаете, мадам, что понимаете фасоны? У вас, может быть, модная мастерская? Или вы всегда живете в Париже? Попрошу вас оставить наш магазин, уже довольно вы тут наболтали!