Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь - Надежда Тэффи

– Все равно: уж раз решили, так пойдем.

В подвале пахнет щами и прелыми досками.

– Вам кого надо? – спрашивает тощий мужик в лиловой рубахе.

Подруги молчат. Им неловко и страшно сказать, что нужна гадалка. Мужик еще рассердится.

– Мы, наверно, не туда попали, – испуганно шепчет Вера и тянет Надю за рукав к выходу.

– Да им, верно, Дарью Семеновну нужно, – захрипел чей-то голос из-за печки. – Дарья! К тебе, что ли?

– Господи! Да их тут целая шайка! – волнуется Надя. Из-за перегородки показывается рябая бабья рожа; темные внимательные глаза искоса приглядываются.

– Что, барышни, погадать, что ли? Только я ведь этим не занимаюсь. Это вам кто же сказал-то?

– Феня… Феня сказала.

– Феня? Рыжая, что ли?

– Да… да…

– Ну, уж так и быть. Только деньги вперед. Тридцать копеек за каждую. Пожалте-с.

За перегородкой стояла узкая железная кровать, стол, покрытый красной бумажной скатертью, и два кресла без всякой покрышки, – просто одно мочальное содержимое.

На одно кресло села сама гадалка. На другое указала Кате, в которой сразу определила предводителя.

– На бубновую даму. Дли сердца – удивит дорога. Через денежное предприятие червонный разговор в казенном дом. В торговом деле – бубновый человек вредит.

Дылда испуганно выкатила глаза. Торговых дел у нее не было, но все-таки пугало, что бубновый человек вредит.

– Теперь на которую? – скучающим голосом спросила гадалка.

Надя покраснела, засмеялась от смущения.

– Не можете ли вы… мне говорили… я бы хотела приворот.

– Приворот? – ничуть не удивилась гадалка. – За это особливо двугривенный. Деньги вперед. На чье имя?

– Меня… Надеждой зовут.

– А кого имярека-то?

– Что?

– Кого привораживать-то?

– Он… его… графа Градолли.

– А имя-то как?

– Имя? А имя я не знаю.

– Ну, как же так, без имени-то. Без имени трудно. Некрепко выйдет.

Гадалка озабоченно пожевала губами и вдруг запричитала:

– На синем море, на червонном камне лежит доска, под доской – тоска. Отвались доска, подымись тоска по морям, по долам, по зеленым лесам, пади тоска на сердце раба Божьего Гре… Гра… Грыдоли (ишь, как неладно выходит!), истоми его, иссуши его, чтоб он спать не спал, чтоб он есть не ел, чтоб он пить не пил, по рабе Божьей Надежде сох. Аминь, аминь, аминь. Тьфу, тьфу, тьфу. Раба Божья Надежда, плюнь три раза.

Надя нагнулась, добросовестно плюнула три раза под стол и вытерла губы.

На улицу вышли какие-то подавленные.

– Все-таки она поразительно верно говорит! – ежилась дылда от страха сверхъестественного. – Этот бубновый человек – это, наверное, доктор Крюкин. Он всегда рад повредить. Или батюшка. «Я тебе, Фиш Екатерина, после праздников кол влеплю». Наверное, бубновый – это батюшка. Поразительно верно говорит. И как это она так может!

– Бою-усь! – повизгивает Вера.

Надя молчит. Ей не по себе. Связалась с этим Градолли, а вдруг он рожа!

Через два дня, за вечерним чаем, мать передала Наде флакончик духов.

– Это тебе мадам Таубе оставила. Она сегодня, бедненькая, в Париж уезжает. Расстроена ужасно.

– Почему расстроена?

– Телеграмму получила: дядя ее заболел. Помнишь, она рассказывала, – граф Градолли? Бедный старичок. Жалко, столько добра делал.

– А… а что с ним? – спрашивает Надя дрожащим голосом.

– Неизвестно что. Вдруг почувствовал себя худо. Должно быть, не выживет.

Надя вся застыла.

Вот оно! Вот оно, началось! Отвалилась доска, привалилась тоска! Господи, что мне теперь делать?!

– Мамочка, а разве он хороший, этот граф?

– Да, он известный благотворитель. Добрый старичок.

«За что я погубила его? За что? – терзается Надя. – Добрый, милый старичок, прости ты меня, окаянную! Ведь, он даже о моем существовали не знает, и вдруг, откуда ни возьмись, отвалилась доска и навалилась тоска. И помочь нельзя. И не знают, как лечить!»

– Мамочка! Они его, наверное, неправильно лечат. Мамочка, ему, может быть, жениться хочется? А они не понимают.

– Что-о? Что ты за вздор болтаешь?

Лицо у Нади такое несчастное, такое расстроенное.

– Если бы я знала, что можно сделать отворот против приворота, я бы не пожалела всего своего состояния!..

– Какой отворот? Какое у тебя состояние? Ничего не понимаю.

– Шестьдесят пять… ко… копе… ек…

– Господи! Да она плачет!

Мать быстро подбежала к телефону и, не спуская глаз с рыдающей Нади, нажала кнопку «А» и вызвала доктора Крюкина.

В весенний праздник

Желтое весеннее солнце и светит, и греет. Река ловит его веселые лучи всеми своими струйками, чешуйками и разбрызгивает их во все стороны.

Сегодня праздник, и у реки совсем особенный вид.

Вчера желтое солнце так же грело, и так же светило, и так же струйки-чешуйки ловили и отбрасывали лучи, но тихо было на берегах, а по воде плыли плоты да барки, и переругивались серые и черные фигуры.

«Ав-ав-ав!» – доносилось до берега.

Сегодня плотов нет, и серых фигур не видно.

Сегодня весь берег точно зацвел розовыми, голубыми, пестрыми пятнами – платьями гуляющих дачниц.

Прибрежный ресторан разукрасился флагами и несет томные стоны румынского оркестра и запах жареной курицы до другого берега.

Вода, спокойно-зеркальная посредине, рябит кругами с краев. Это оттого, что ни одно человеческое существо, в возрасте от четырех до двадцати пяти лет, не может, подойдя к реке, не бросить в нее камушек или черепок.

Такова уж природа человеческая.

Вот в томные стоны румынского оркестра врываются хриплые, ржавые звуки. Они все громче и громче. Это веселая компания проплывает с гармоникой на лодке.

Кричал он: «Милая изюминка,Стоснул я по тебе-е-е», –

крякает на лодке пьяный голос.

Лодка, качаясь и кренясь на один борт, двигается быстрыми, неровными толчками.

Круги вдоль берегов на мгновение замирают. Застывают розовые, голубые и пестрые пятна. Следят за лодкой: сейчас она потонет или погодя.

Нет, завернула – значит, погодя. Впрочем, не все ли равно. Не потонет эта – потонет другая. Без этого не обойдется, так требует статистика: в весенний праздник тонут в этой реке ежегодно от десяти до тридцати человек.

Таков закон. Через него не перешагнешь.

Курсистка Лялечка и студент Костя Багрецов сели в лодку.

Лялечка подобрала платье, ухватила веревку руля и прищурилась на солнце.

Она чувствует, что она хорошенькая, что она загадочная, что в ней есть что-то русалочье, не так, как в каждой барышне, сидящей на руле, а в гораздо большей степени.

Студент Костя влюблен в нее. Она его замучает и будет хохотать русалочьим смехом. На ней новый серый костюм с черной тесемочкой. Еще утром она сомневалась насчет тесемочки, но теперь уверена, что это хорошо и что мир принадлежит ей.

Рядом с ней в пакетике – четыре бутерброда с сыром и плитка шоколада.

Студент Костя снял тужурку и налег на весла.

Оба молчат.

«Отчего он не смотрит на меня и не удивляется, что я такая особенная», – беспокоится Лялечка.

Костя внимательно оглядывает свои плечи: «Какие у меня, однако, мускулы».

Опять долго молчат.

Потом Костя опускает весла, многозначительно улыбается и объясняет, что он вспотел.

– Хотите есть? – холодно спрашивает Лялечка.

– А вы?

– Я не хочу.

Ей очень хотелось, но почему-то она отказалась. Костя удивился, но съел все четыре бутерброда. «Какой пошляк», – брезгливо думала Лялечка.

– Хотите шоколаду?

– А вы неужели и шоколаду не хотите? – снова удивился Костя.

Ей очень хотелось, но со злости за бутерброды она отдала весь шоколад и возненавидела Костю холодной, острой ненавистью.

А тот удивился, напился из горсточки воды и снова взялся за весла.

Я вас ждала,А ви, ви нэ прэшлы, –

донесся гортанный голос певца-румына.

– Подплывем поближе, даром музыку послушаем, – радовался Костя.

Лялечка только что подумала то же самое, но теперь, когда он это сказал, ей показалось, что такая пошлость может прийти в голову только ему.

Костя потянул носом:

– А вкусно пахнет! А?

И опять он сказал ее мысль, и она вся задрожала от отвращения:

– Я хочу домой.

– Домой? Я так и знал, что вы воды боитесь. Лялечка от наплыва отчаяния, злобы и ненависти открыла рот, как рыба, и не знала, что сказать.

А ви, ви нэ прэшлы, –

всхлипнул румын.

Они проплывали теперь под самой террасой. Какая-то дама перегнулась к ним, и пушистые перья ее шляпы тихо качались, скользя кружевными тенями по бледному чернобровому лицу. Улыбнулась, обернулась, сказала что-то, и к ней нагнулся молодой моряк.