Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь - Надежда Тэффи

– Уж я не знаю. Говорит, что у Мопассана.

– Ничего подобного! Я даже никогда Мопассана и не читал.

– Вот Иволгин – молодец, – вставил Фейнберг. – По десяти раз тот же фельетон печатает. Сделает другое заглавие, изменит начало, изменит конец, – и готово. Я, говорит, теперь на проценты со старых вещей живу. Один фельетон регулярно каждую весну печатает. Это, говорит, мой кормилец, этот фельетон.

– Ну, десять раз трудно, – сказал задумчиво Бахмачев. – А по два раза и мне приходилось.

– Закажем что-нибудь еще? – предложил Козин. – Жалко, что теперь не лето, – я ботвинью люблю.

– Я закажу поросенка, – решил Бахмачев, и вдруг весь оживился и подозвал лакея.

– Слушай-ка, милый мой! Дай ты мне поросенка с кашей. Только, чтобы жирррный был и хрустел. Непременно, чтобы жирррный и чтобы хрустел. Понял?

Лакей уже отошел исполнить заказ, а Бахмачев еще долго блуждал глазами и не вступал в общий разговор, и все лицо у него выражало, как он поглощен одной мыслью.

Кто как поглощен мыслью, тому, в конце концов, трудно становится душевное одиночество. Он повернулся к Козину и поделился сомнением:

– А как ты думаешь, найдется у них хороший поросенок?

Козин вместо ответа оглядел зал и сказал, зевая:

– Не стоит сюда ходить. Ни одной женщины! Это уж не «Амстердам», а Амстермужчин. Ха-ха!

А Бахмачев деловито нахмурился и спросил:

– А правда, что балетная Вилкина живет с Гвоздиным?

Бахмачев вернулся домой поздно, нашел присланные из редакции корректуры и письмо.

Корректуру отложил, письмо, зевая, распечатал:

«Не сердитесь, что я осмелилась написать вам, – я, маленькая сельская учительница, вам, великому и светлому. Я знаю, что я очень ничтожная и должна трудом искупать дерзость, что смею жить на свете. А я еще ропщу, хочу лучшей жизни, и утром, когда бывает угар от самовара, плачу со злости.

Я бы хотела хоть разок в жизни невидимкою побывать около вас и только послушать, когда вы с вашими друзьями собираетесь, чтобы горячо и пламенно говорить, как нужно учить нас, маленьких и ничтожных, лучшей светлой жизни.

Я бы только послушала и потом уже, не жалея ни о чем, умерла.

Учительница Савелкина».

Бахмачев сложил письмо и написал на нем красным карандашом:

«Можно использовать для рождественского рассказа».

Курортные типы

Дожди. Холодно.

Чуть мелькнет голубой клочок между туч, чуть брызнет солнечный лучик, тотчас выбегают из своих нор ревматики, подагрики, неврастеники и склеротики и начинают «пользоваться хорошей погодой».

Скучиваются около вестибюля санатории маленькими группами – человека по два, по три, – и говорят вполголоса, а если кто проходит мимо – смолкают, потому что посторонние уши не должны слышать того, что говорится, когда «пользуются хорошей погодой».

– Слышали новость про мадам Шранк?

– Осторожно, она близко! А что?

– Влюбилась в доктора Сандерса и целые дни ревет.

– Чего же ревет-то?

– Как чего? От любви ревет.

– Глупости! Никогда не поверю.

– Как же вы можете не верить, когда это факт! Вчера за обедом – все слышали – говорит: «Ах, какой доктор Сандерс красавец!». А к ужину вышла – нос красный, и глаза запухли. Нечего сказать, приготовила мужу сюрприз!

Среди беседующих вертится высокий, тощий, лысый и бритый господин – не то серб, не то румын, не то венгерец. Он так долго и так разнообразно врал о своей национальности, что под конец и сам забыл, кто он такой, и решил стать парижанином.

Он выделывает из себя «душу общества». Подмигивает мужчинам, делает приветственные жесты дамам, болтает ногами, руками и языком.

У него ревматизм в колене, и, кроме того, нужно призанять у кого-нибудь деньжонок. У кого бы? Вот стрит какой-то толстый болван, должно быть, русский.

– Мосье! – извивается около него парижанин, – Что вы делаете, чтобы так очаровывать женщин? Научите меня этому искусству! Позвольте представиться: Штавруль, парижанин.

Толстяк смотрит на него мрачно тупыми, серыми глазами.

Парижанин чуть-чуть спадает с тона.

– Нет, серьезно, вы ужасно всем симпатичны… Вы надолго к нам?

– Виноват, – вдруг сердито отвечает толстяк по-русски. – Я не пониме. Нихт.

Поворачивается и отходит. У парижанина в глазах испуг, но он радостно осклабляется, как будто услышал нечто чрезвычайно веселое и для себя приятное, и бежит петушком навстречу степенной немецкой чете, которой нет до него никакого дела.

– Видели? Видели этого чудака, который сейчас со мной разговаривал? Чудеснейший малый. Известный русский боярин, большой оригинал, и, представьте себе, ни на одном языке не говорит, даже на своем собственном.

Немецкая чета, любезно поклонившись, проходит мимо. Парижанин тоскливо оборачивается. Нет ли кого еще? С кем поболтать? Кого порадовать?

Все кислые, злые, малознакомые, неразговорчивые, и никто не хочет радоваться. А в колене ревматизм…

Но что-то такое еще есть приятное, о чем он забыл в этой сутолоке, в этом водовороте жизни… Ах, да! завтра он поедет в город и купит себе монокль.

– Монокль!

Он притих и несколько минут не чувствует ни одиночества, ни боли в колене – он думает о монокле.

Фрейлейн Кнопф в розовом платье с голубым бантом. Помпадур.

Она имеет полное право и на это розовое платье, и на этот голубой бант, потому что вчера на балу в кургаузе[7] хер Вольф танцевал с ней два танца подряд, и когда наступил ей на ногу, то крепко-крепко пожал руку. Эта одновременная боль в ноге и в руке вызвала тихую, сладкую надежду в сердце фрейлейн Кнопф. Она даже плохо спала ночью и думала, подарит ли ей тетка к свадьбе серебряный кофейник, как старшей ее сестре Берге…

Вот вдали мелькнули чьи-то серые брюки в полоску.

– Он! – стукнуло сердце.

Фрейлейн Кнопф достает из ридикюля зеркальце и трет нос пудренной бумажкой.

– Только бы не заблестел нос!

Нет. Зеркальце говорит, что нос матовый. Она ждет. Выставляет ногу в новом узком башмаке…

Увы! – брюки свернули в сторону почти перед самым ее носом, несмотря на то, что он был матовый.

Чей-то бас зовет ее по имени. Она вздрагивает, оборачивается. Это мама зовет пить кофе. Фрейлейн улыбается дрожащими губами. О да, с удовольствием! Она так любит пить кофе вдвоем с мама. И никого ей больше не надо! Никого!

– Надругались над нами! Обидели нас! – тихо шуршат ее розовое платье и голубой бант. – Ну, делать нечего, идем кофе пить.

Ольга Андреевна выдвинула кресло на самое видное место. Пусть все дуры лопнут!

Кресло низкое, сидеть в нем неловко. Модный корсет подпирает живот вверх, а тот стремится занять отведенное ему природой место, и Ольга Андреевна, томно улыбаясь крашеными губами, тоскливо прислушивается к этой борьбе живота с корсетом.

– Дура! Дура! Старая баба! – волнуется живот. – Напилась бы горяченького кофейку со сливочками да с крендельками сдобными, да соснула бы на диванчике полчасика. И кого ты корсетом удивишь, – старая рожа, ведь тебе шестой десяток идет.

– Подбодрись! Подбодрись, нечего! – подпирал корсет. – Патти в семьдесят лет замуж за барона вышла, Нинон де-Ланкло собственного внука погубила. Успеешь в могиле належаться.

– Во-первых, на что нам Паттин барон, – не сдавался живот, – когда у нас законный Илья Петрович есть? А в могиле, матушка, кофею ни за какие деньги не достанешь. Все равно.

– Здравствуйте, Ольга Андреевна! – кланяется знакомый. – Да вы никак вздремнули?

Ольга Андреевна улыбается, складывает губки бантиком, грозит пальчиком.

– Ишь, растряслась! – ворчит живот.

– Браво, браво! Побольше темперамента! – поскрипывает корсет.

– Ах, вы, шалун! Да как вы смеете говорить, что я сплю! Вот я вас за ушко! Хе-хе-хе!

– Да что же тут особенного в нашем возрасте? Очень даже кстати после обеда всхрапнуть. Дома-то, небось, спите?

Глаза Ольги Андреевны делаются злыми и острыми, но губы игриво улыбаются, потому что все должны видеть, что у Ольги Андреевны какой-то интересный и пикантный разговор.

– Ай! Какой вы злой! Ай-ай-ай! Вот я вас за ушко!

– Дождалась дура, что старухой назвали! – ворчит живот.

– Валяй, валяй! – раззадоривает корсет. – Разговора вашего никто не слышит, и всякому покажется, что за тобой ухаживают. По крайней мере, не станут говорить, что Ольга Андреевна в этом году никаким успехом не пользовалась.

– До приятного свидания! – раскланивается собеседник.

Ольга Андреевна встрепенулась, только бы не ушел так скоро.

– Подождите, я хотела вам сказать… Как здоровье вашей жены?

– Благодарю вас. Сегодня как раз получил письмо.