СООБЩЕСТВО И ЗЕМЛЯ - Айзек Азимов

— Что-то не так?

— Да. Во-первых, они архаичны, им, возможно, тысячи лет. Во-вторых, нет никакого излучения, кроме теплового.

— Как теплового?

— Тепловое излучение исходит от любого предмета, который нагрет больше, чем окружающая среда, и именно его излучают таможенные станции. Если бы на станциях работали какие-нибудь приборы, обязательно происходила бы утечка излучения с нетепловым спектром. Так что либо эти станции пусты, возможно, даже многие тысячи лет, либо технология здесь так развита, что может не допускать утечки излучения.

— Возможно, — сказал Пелорат, — что на планете есть высокоразвитая технология, но таможенные станции пусты потому, что планету так давно не посещали, что они уже не ждут никого.

— Может быть… Или это какая-то ловушка.

Вошла Блисс, и Тревиц, заметив ее краем глаза, проворчал:

— Да, вот мы где.

— Вижу, — сказала Блисс, — и по-прежнему на той же орбите. Уж настолько-то я разбираюсь.

Пелорат поспешно объяснил:

— Голан проявляет осторожность, дорогая. Похоже, таможенные станции пусты, и мы не знаем, что это значит.

— Можно не волноваться по этому поводу, — безразличным тоном сказала Блисс. — На планете, вокруг которой мы обращаемся, нет различимых признаков разумной жизни.

— О чем вы говорите? — Тревиц удивленно уставился на нее. Вы же говорили…

— Я говорила о животной жизни. Она есть. Но откуда вы взяли, что животная жизнь обязательно подразумевает человеческую жизнь?

— Почему вы сразу не сказали?

— Потому что на том расстоянии я не могла различить. Я безошибочно ощущала поток животных нервных импульсов, но так далеко невозможно было отличить бабочек от людей.

— А теперь?

— Теперь мы намного ближе. Вы, наверное, думали, что я спала, но я не спала или, во всяком случае, недолго. Я изо всех сил "вслушивалась", ловила признаки сложной ментальной деятельности, которые указывали бы на присутствие разума.

— И ничего нет?

— Я предполагаю, — с неожиданной осторожностью сказала Блисс, — что, если я ничего не обнаружила на этом расстоянии, на планете не может быть больше нескольких тысяч людей. Если мы подойдем поближе, я смогу судить точнее.

— Тогда другое дело, — в некотором замешательстве проговорил Тревиц.

— Полагаю, — сказала Блисс, у которой был сонный и, следовательно, несколько раздраженный вид, — что вы можете оставить исследование излучения, заключения и дедукцию и чем вы там еще занимались. Мои геянские органы чувств эффективнее и надежнее. Может быть, вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю, что лучше быть геянином, чем изолятом.

Тревиц помедлил с ответом, стараясь сдержать гнев. Заговорил он вежливо, почти официально:

— Благодарю вас за информацию. Тем не менее, вы должны понять, что, если прибегнуть к аналогии, мысль об улучшении моего обоняния — недостаточный мотив для меня, чтобы отказаться от человеческого облика и стать породистой ищейкой.

Они прошли облачный слой, двигаясь сквозь атмосферу, и теперь Запретная планета стала видна. Ее поверхность выглядела странно, с проплешинами, как будто траченная молью.

На полюсах находились небольшие ледовые районы. Горы выветрились; кое-где виднелись ледники, эти районы тоже были небольшими. И пустыни были небольшими и весьма рассеянными.

В остальном планета выглядела прекрасно. Континенты изогнулись, образуя протяженные береговые линии и роскошные прибрежные равнины. Пышные лесные полосы в зонах тропического и умеренного климата чередовались с лугами, и все же проплешины нарушали картину природы. В лесах попадались области с деревьями, лишенными листьев, а на лугах встречались участки с редкой и чахлой растительностью.

— Какое-нибудь заболевание растений? — с недоумением спросил Пелорат.

— Нет, — ответила Блисс, — это нечто худшее и более постоянное.

— Я видел много планет, — сказал Тревиц, — но такого не видел.

— Я видела немного планет, — сказала Блисс, — но я знаю мнение Геи. Это то, чего следовало ожидать на планете, с которой исчезло человечество.

— Почему? — спросил Тревиц.

— Подумайте, — ехидно сказала Блисс. — Ни на одной населенной планете нет экологического равновесия. Возможно, на Земле оно было, потому что там были эпохи без человека, и там должно было существовать равновесие конечно, непрерывно изменяющееся. Но на всех других планетах люди старательно терраформировали новую окружающую среду. И экологические системы, которые создавали люди, оказывались несбалансированными. Число видов неизменно ограничивалось нужными и теми, которых невозможно было не допустить…

— Знаете, что мне это напоминает? — сказал Пелорат и добавил: — Прости, дорогая, я хочу это рассказать сейчас, пока не забыл. Есть старый миф о сотворении мира. На планете была создана жизнь, и она состояла из ограниченного числа видов, только тех, которые были полезны или приятны человеку. Первые люди сделали какую-то глупость, неважно какую, старина, потому что старые мифы обычно символичны и все только запутывается, если их понимать буквально. И почва этой планеты была проклята. Это проклятие формулировалось так: "Терние и волчцы произрастит она тебе". Хотя на архаическом галактическом оно звучит лучше. Я думаю, однако, в самом ли деле это проклятие? Может быть, для экологического равновесия нужны вещи, которые людям не нравятся, например "терние и волчцы".

— Удивительно, Пел, — улыбнулась Блисс, — как тебе все напоминает о легендах. Люди, терраформируя планету, отбрасывают "терние и волчцы", что бы это ни значило, и после этого приходится все время прилагать усилия для сохранения экологии планеты. Самоподдерживающегося объекта, такого, как Гея, не получается. А получается скорее разношерстное собрание изолятов. И если человечество исчезает, то исчезает его направляющая рука, и структура жизни на планете начинает разваливаться. Планета растерраформируется.

— Если это и происходит, — скептически заметил Тревиц, — то не быстро. Эта планета, возможно, уже двадцать тысяч лет без людей, и все же ее большая часть выглядит очень хорошо ухоженной.

— Конечно, — сказала Блисс, — это зависит от того, насколько хорош был первоначально установленный баланс. В конце концов, двадцать тысяч лет — большой срок в человеческих делах, но для жизни планеты это, можно сказать, вчера.

— Полагаю, — сказал Пелорат, вглядываясь в череду ландшафтов, — если планета деградирует, то людей тут нет.

— Я по-прежнему не обнаруживаю мыслительной деятельности, сказала Блисс, — и тоже думаю, что людей тут нет. Однако я "слышу" постоянный "гул" сознания низших уровней, сознания достаточно высокого, чтобы представлять птиц или млекопитающих. И все-таки я не уверена, что растерраформированность служит достаточным доказательством отсутствия людей. Планета может начать разрушаться и при людях, если они не понимают, как важно сохранять среду обитания.

— Конечно, — заметил Пелорат, — такое общество быстро разрушится. Я не думаю, что люди могут не понимать, как важно поддерживать факторы, от которых зависит их жизнь.

— У меня нет твоей приятной веры в здравый смысл, — сказала Блисс. — Мне кажется, что общество изолятов местные и даже индивидуальные заботы может поставить выше общепланетных.

— Я думаю, что прав Янов, — сказал Тревиц. — Населенных планет миллионы, и ни одна не погибла от растерраформированности, так что ваш страх перед изолятами преувеличен, Блисс.

Корабль вышел из дневного полушария и вошел в ночь. Казалось, что быстро сгустились сумерки и наступила темнота, только звезды светились в тех местах, где небо было ясным.

Корабль поддерживал высоту точным измерением атмосферного давления и гравитационного поля планеты. Они летели выше гор, но на всякий случай компьютер ощупывал дорогу впереди своими микроволновыми пальцами.

Глядя на бархатную черноту ночной стороны, Тревиц задумчиво сказал:

— Наиболее убедительным признаком отсутствия людей мне кажется темнота. Ни одно технологическое общество не может обойтись без освещения… Как только выйдем на дневную сторону, будем садиться.

— Зачем? — сказал Пелорат. — Там же ничего нет.

— Кто сказал, что там ничего нет?

— Блисс. И вы.

— Нет, Янов. Я сказал, что нет излучения от технологических источников. А Блисс сказала, что нет признаков мыслительной деятельности человека. Но это не значит, что там ничего нет. Даже если там нет людей, должны быть какие-нибудь реликты. Ведь я ищу информацию, Янов, и остатки технологии могут что-то дать.

— После двадцати тысяч лет? — голос Пелората звучал резко.

— Что может сохраниться за двадцать тысяч лет, по-вашему? Не уцелеют ни фильмы, ни рукописи, ни книги. Металл заржавеет, дерево сгниет, пластик рассыплется в порошок. Даже камни потрескаются и выветрятся.