Арминэ - Виктория Вартан

— Плевать мне на твои картинки! — зло сказал Грантик. — Не хочу!

Улыбку как ветром сдуло с лица Гаянэ, и она вновь растерянно посмотрела на меня.

— Знаешь что? — разозлился я. — Не хочешь вместе с нами смотреть картинки, тогда мотай отсюда и не мешай хоть нам! И вообще, не приставай больше!

Я стал листать книгу и так увлекся, что забыл обо всем. Я рассматривал картинку за картинкой, слушая Гаянэ — а она так умела рассказывать, что просто заслушаешься, — не поднимая головы, забыв о времени и не думая о том, что надо отправляться с Грантиком в горы за чабрецом. Одним словом, я путешествовал вместе с Гулливером, встречая на каждом шагу всякие чудеса и уже ни о ком и ни о чем не помнил.

Мы листали последние страницы книги, когда вдруг за нашими спинами что-то не то звякнуло, не то щелкнуло, а затем я услышал испуганный возглас Гаянэ: «Вай, мама-джан!», заставивший меня быстро обернуться. Мой младший брат стоял за нами и со злорадной ухмылкой сжимал в руке косу, в другой — огромные садовые ножницы. Он отхватил ими косу Гаянэ!

— Вай, он обрезал мою косу! — в ужасе воскликнула Гаянэ и горько расплакалась.

Потрясенный, не веря собственным глазам, я молча уставился на жалкий огрызок косы, что нелепо торчал у нее за левым ухом. Вторую он, видно, не успел отрезать. Я пришел в дикую ярость.

— Ты что, сдурел?!

— Ты сам сдурел! Пусть не ходит сюда! Пусть не ходит сюда!

— Зачем ты ее так изуродовал? — Я показал на плачущую Гаянэ. — Посмотри, на кого она теперь похожа?

— На кого? На кошку без хвоста!

Услышав, что она стала похожа на кошку без хвоста, Гаянэ заревела пуще прежнего, некрасиво скривив рот, и вид у нее был до того убитый и потерянный, что я, коршуном налетев на брата, влепил ему хорошую затрещину.

— Зачем, зачем ты отрезал ей косу? Объяснишь ты или нет? Что она тебе сделала плохого?

— А за-а-чем, — плача и держась за горевшую щеку, спросил Грантик, — ты в тот день обкорнал быкам хвосты?

— Что?! — Я прямо опешил от неожиданности. — Ишачья голова! То были быки, а это девочка. У нее не какие-нибудь грязные хвосты, а косы! Разве это одно и то же?

— Все равно — что косы, что хвосты.

— Как — все равно? — двинулся я со сжатыми кулаками на брата. Он испуганно попятился назад, бросив на землю косу. — Как — все равно? И потом, как будто ты не знаешь, что я остриг быкам хвосты, чтобы сделать из бычьего волоса помазки для старшины!

— А из ее волос еще лучшие помазки получатся!

— Как? По-ма-азки из… моих волос? — горестно вскрикнула Гаянэ и, не в силах вынести такое унижение, разрыдалась с новой энергией.

Мне стало до того ее жалко, что я кинулся на Грантика и стал колотить его.

— Ты, ты… — вырвавшись из моих рук, пробормотал Грантик. — Ты из-за нее меня так… Ты больше мне не брат! Никогда уже больше не приходи ко мне! Слышишь, никогда! — крикнул он уже с улицы и побежал к себе домой — жаловаться нани.

Как-то после этой ссоры я стоял на улице, сунув руки в карманы, и от скуки глазел по сторонам. Я, конечно, видел Гаянэ (у нее теперь была короткая стрижка) у ворот дома ее тетки, видел, как она вместе с какой-то девчонкой возилась с котенком, и не было у меня никакой охоты подойти к ним. Представляете, они пытались втиснуть несчастного, жалобно мяукающего котенка в кукольное платье! Только девчонки и могут придумать такое. Я вспомнил Грантика.

Уже несколько дней я не виделся с моим младшим братом, и, конечно, мне его здорово не хватало, но я изо всех сил крепился: не желал первым идти к нему мириться. Я считал, что он провинился, значит, он я должен был сделать первый шаг к примирению.

Словом, я стоял на улице и оглядывал прохожих сельчан и проезжавшие мимо меня редкие грузовики и арбы, решительно не зная, куда себя девать, как вдруг увидел приближающегося ко мне верхом на лошади дядюшку Манвела. Я невольно залюбовался, до того красивая у него была лошадь — шаг ровный, неторопливый. Все знали, что дядюшка Манвел гордится своей лошадью и холит ее, как только может.

— Ай-та, — сказал он, остановив лошадь возле меня, — ты на лошади умеешь ездить?

— Да. А что? — соврал я, потому что мне вдруг до того захотелось проехаться на лошади перед девчонками.

— Тогда садись-ка на нее и отведи в конюшню. А то я ее, бедную, загнал совсем. Да еще в такую жару, как сегодня. С самого утра она не пила, не ела, совсем ее заморил. Даже совестно.

Спешившись, он ласково потрепал лошадь по холке.

— Там, в конюшне, есть и овес, и вода, отведи ее, будь добрым мальчиком. А мне срочно нужно зайти в сельсовет по делу. — И он показал рукой на небольшое двухэтажное здание, стоявшее по соседству с бабушкиным домом.

— А конюшня открыта? — спросил я, а сам в душе ликовал: дядюшка Манвел был соседом нашей второй бабушки и, стало быть, Грантик наверняка увидит меня верхом на лошади. И на какой лошади!

— Да. Дверь открыта настежь: решил проветрить сегодня. — И с этими словами он подхватил меня под мышки и усадил в седло. — На, держи, — сказал он, вложив уздечку мне в руку. — Да смотри, не выпускай поводья из рук.

Я дернул поводья, и лошадь пошла. Мне казалось, что все село видит, как хорошо я держусь в седле и как послушно двигается подо мной лошадь.

— Вай, Гево! — воскликнула Гаянэ, когда я поравнялся с ней. От удивления она даже выпустила котенка из рук. — Ты — на лошади?!

— Как видишь, — ответил я гордо. А про себя отметил, что она и без кос ничего девчонка.

— Вот здорово! Я не знала, что ты умеешь ездить на лошади!

— Ты еще много чего не знаешь про меня! — успел я бросить ей через плечо.

Я уже был в ста, а может, и в двухстах метрах от конюшни — низкая дверь действительно оказалась открытой, — когда издали, справа от дороги, заметил несколько человек, стоявших кучкой у калитки в сад нани. Хотя они стояли довольно далеко от дороги, подъехав ближе, я узнал нани с ее вечным вязанием в руках, нашего дальнего родственника Арменака, его жену Шушик, их маленькую дочку Зарик и моего младшего брата Грантика. Я выпрямился в седле и уверенно ткнул пятками в бока лошади. И тут мои родичи, как по команде, повернули головы в мою сторону. Разинув рты, они удивленно уставились на меня. Я выпустил поводья и, крикнув: «Привет!», весело помахал им обеими руками. В ту же минуту лошадь прибавила шаг.

— Вай, да это же наш Геворг! — раздался громкий голос нани уже за моей спиной, потому что голодная лошадь, почувствовав себя свободной, вдруг понеслась рысью в открытую дверь конюшни. Я вцепился обеими руками в седло, лицо мое покрылось холодной испариной.

— Прыгай, прыгай с лошади, Геворг! Прыгай скорей, не то разобьешь голову о косяк двери! — завопила вдруг нани.

— Поводья, поводья подбери! — заорал во всю глотку дядя Арменак.

— Вай, боже мой! Да помогите же ему кто-нибудь!

А я, слыша их вопли, еще больше растерялся: вместо того, чтобы послушаться их — спрыгнуть на ходу с лошади или попытаться подобрать поводья, я в панике еще крепче вцепился в седло. Краем глаза я успел заметить, как Грантик сорвался с места и пулей понесся напрямик, через небольшой пустырь, к конюшне.

— Быстрей, быстрей, Грантик! — кричали сзади голоса.

Лошадь уже была в двух-трех метрах от черневшего проема дверей своей конюшни, когда внезапно перед ней возникла маленькая фигурка с поднятыми руками, что заставило ее в недоумении приостановить свой шаг. А мой младший брат только этого и ждал: в ту же секунду метнулся вперед и схватил лошадь за уздечку.

И лишь тогда, когда Грантик остановил лошадь перед низкой дверью конюшни и я, дрожа всем телом, спрыгнул на землю, до меня по-настоящему дошло, что мне грозило бы, если бы Грантик не поспел вовремя на выручку.

— Молодец, Грантик, молодец! — похвалил брата подбежавший дядя Арменак. — Ты выдержал экзамен на настоящего мужчину.

Грантик исподлобья поглядел на меня и, смущенно улыбаясь, почесал в затылке. Хотел я добавить, что он выдержал экзамен и на настоящего брата, да вовремя удержался: еще станет задаваться передо мной, если, конечно, уже не стал.

Землетрясение

Лето кончается, и виноград, поспевший в этом году раньше обычного, собранный и отжатый, бродит в кладовых наших бабушек. Там же, в одном ряду с венками золотистого лука и белого чеснока, подвешены к потолку гранаты и айва, сплетенные в длинные гирлянды; белеют в углу моталы с овечьим сыром; дожидаются своего часа и соления в громадных карасах.

Жизнь заметно замедляется, село будто отдыхает после праведных трудов, хотя по-настоящему никто из дзорагетцев не успокаивается, — просто исчезли страхи и тревога за урожай: а вдруг пойдут дожди, от которых полопается прозрачная тугая кожица на ягодах, и сгниют на лозе тяжелые гроздья? Мужчины — те, кого не взяли в армию, — еще заняты на полях, а женщины не спеша прядут пряжу, вяжут теплые носки на зиму для ушедших на фронт.