Арминэ - Виктория Вартан

Старшина, задумавшись, замолк, стал быстрее крутить в мисочке помазком. Наконец появилась пена.

— Что он рассказывает? — шепотом спросил меня по-армянски Тутуш.

— Про войну? — спросил другой мальчишка так же тихо.

— Ага. Потом расскажу, — нетерпеливо отмахнулся я от них. Я надеялся, что старшина что-нибудь еще расскажет.

Но он встал с ящика, намылил лицо и, глядясь в зеркальце, начал бриться, попеременно надувая то одну щеку, то другую.

Мы молча следили за тем, как он бреется. Старшина молодел прямо-таки на наших глазах. Наконец он кончил бриться, почистил куском газетной бумаги бритву, сложил.

— У меня ведь тоже есть двое пацанов, — вдруг сказал он, — ваших лет… Три года как расстался с ними. — Он погрустнел и снова задумался, глядя поверх наших голов куда-то вдаль.

После короткого молчания старшина, точно вспомнив про нас, поглядел на меня и брата.

— А вы с братом чего из города сюда приехали? — снова заговорил он. — К кому?

— К бабушке. Она тут работает в поле колхозным поваром.

— Да ну? Хорошее дело — повар. Вкусно стряпает?

— Очень, — одновременно ответили я и Грантик.

— Приходите к нам, пожалуйста, — добавил я.

— Обязательно приду. Так и скажите своей бабушке: «Старшина Иван Парамонов скоро придет в гости». Скажете?

— Ага, скажем.

— Ну как, хорошо я побрился, а? — спросил он, поглаживая рукой бритые щеки.

— Хорошо, — ответили мы с братом. Остальные мальчишки молча заулыбались, по-прежнему во все глаза глядя на старшину.

— Я сейчас, — сказал вдруг старшина и скрылся за брезентовым пологом палатки.

— Как его зовут? — спросил Тутуш. — Он сказал, как его зовут?

— Иван Парамонов, — ответил Грантик.

— А если просто, то дядя Ваня, — сказал я.

— По-нашему это будет дядя Ванес, — важно сказал Ваган.

Тут старшина вышел из палатки.

— Ну, вот что, мальцы, получайте и — по домам. А мне сейчас нужно на строевую подготовку. — Он протянул каждому по кусочку сахару.

Мы взяли сахар и побежали прочь. В то военное время это было все равно что получить по плитке шоколаду, нет, пожалуй, больше, неизмеримо больше…

После этого мы еще несколько раз бегали в лагерь к старшине (теперь мы его называли дядя Ванес), и всякий раз нам что-нибудь да перепадало от него: то звездочка, то старая пилотка — словом, что-либо из старого солдатского снаряжения.

И вот как-то под вечер старшина пришел к бабушке на колхозную кухню. Мец-майрик, что означает по-русски «Старшая мать» (не помню, говорил ли я, что мы все так называем бабушку, потому что она старшая в роду), в это время подсчитывала талоны, по которым она только что кончила выдавать обед колхозникам, а мы с Грантиком сидели за большим грубо сколоченным столом и ели из глиняных мисок пшеничную кашу со свининой.

— Здравия желаю! — сказал старшина, неожиданно появившись в проеме распахнутых дверей. — Можно к вам на огонек?

Под мышкой у него был зажат какой-то сверток.

Мы как-то совсем упустили из виду, что Мец-майрик не говорит по-русски, и молча, выжидающе уставились на нее.

— Вы что, не рады гостю? — улыбаясь, спросил старшина.

— Рады, — ответили мы с братом.

— Геворг, — спросила по-армянски Мец-майрик, — это тот самый солдат, о котором вы с Грантиком рассказывали? Почему он стоит в дверях? Пусть войдет.

— Он спрашивает: может, мы не рады гостю?

— Вай, как это мы не рады гостю? — засуетилась Мец-майрик. — Садись, садись, вот сюда. Разве можно говорить такие слова? — продолжала она, обращаясь к старшине, будто тот понимал по-армянски. Смахнула передником на земляной пол крошки со стола и указала на табурет.

И старшина, хоть и не знал армянского, понял и сел на табурет, что стоял у окна. Затем он раскрыл сверток и, положив на стол пачку сахару и банку тушенки, сказал:

— А это, ребята, вам гостинец от меня.

— Вай, зачем это, — укоризненно качая головой и показывая на сахар и тушенку, сказала Мец-майрик, — небось от своего солдатского пайка оторвал?

— Ничего, бабуся, ничего, — сказал старшина, как бы успокаивая ее. И я подумал: «Может, все-таки он понимает по-армянски?»

— Господи, да что же это я стою! — вдруг всполошилась Мец-майрик. — Кто же это гостя потчует словами?

И спустя минуту она, орудуя огромным деревянным половником в казане, наложила полную миску каши и поставила перед старшиной.

— Отведай, сынок, моей стряпни, — сказала она по-армянски.

— Спасибо, мамаша, я не голоден, — сказал старшина, прижав обе руки к груди, — я зашел просто так…

Но бабушка насильно вложила ему в правую руку деревянную ложку. Старшина улыбнулся, придвинул к себе миску и стал есть. Мец-майрик села напротив, сложила руки на животе и как-то странно смотрела на него.

— Геворг, спроси: нравится ему каша? — спустя какое-то время сказала Мец-майрик.

— Бабушка спрашивает: нравится вам каша?

— Нравится, — ответил старшина с полным ртом. — Только перцу больно много. Но ничего, солдатский желудок луженый.

— Что он сказал, Геворг? — спросила Мец-майрик.

— Он сказал: нравится, только перцу много, — перевел я. — И еще — что у него желудок луженый.

— Скажи ему: когда перцу много, тогда незаметно, что всего остального мало, — смеясь, сказала Мец-майрик. — Война ведь теперь.

Несколько минут Мец-майрик, я и Грантик молча смотрели, как он ест.

— Геворг, спроси Ванеса — его ведь так зовут? — сколько времени он воевал на фронте?

— Бабушка спрашивает: вы давно воюете?

— Почти три года, с самого начала войны, — ответил старшина, отправляя в рот полную ложку каши.

— Геворг, спроси: и его ни разу не ранило?

— Бабушка спрашивает: неужели вас ни разу не ранило?

— Я же тебе рассказывал: у меня были тяжелые ранения, в ноги, разве не помнишь? — ответил старшина.

Я кивнул и перевел.

— Вай! — всплеснула руками Мец-майрик. — Теперь ноги не болят, спроси его, Геворг, спроси: а теперь ноги не побаливают?

Я спросил.

— В непогоду только малость побаливают, — сказал старшина и отодвинул пустую миску. — Спасибо, вкусная была каша.

— Он говорит, что только в плохую погоду болят, — сказал я, забыв перевести то, что наш гость сказал про кашу.

Но Мец-майрик, заметив опустевшую миску, схватила ее и кинулась к огромному медному казану, стоявшему на плите.

— Скажи бабушке, что я уже сыт! — крикнул старшина. — Больше не хочу, премного благодарен. — И он опять прижал обе ладони к груди.

— Мец-майрик, дядя Ванес говорит, что он уже наелся.

Мец-майрик с половником в одной руке и с миской в другой остановилась в нерешительности возле плиты, глядя на старшину.

Тогда дядя Ванес, улыбаясь, похлопал себя по животу и сказал:

— Я уже сыт, мамаша, больше не хочу.

Мец-майрик снова вернулась к столу, села на свое место.

— Геворг-джан! Спроси, сынок: он часом не встречал там на фронте твоего дядю? Он ведь тоже воюет с первого дня войны.

Я перевел.

— А что, от него нет писем? — спросил старшина, как-то внимательно посмотрев на бабушку.

— Мец-майрик, старшина спрашивает: от дяди нет писем?

— Геворг-джан, ты же знаешь, что от него уже полгода нет писем. Вай, ослепнуть бы мне, неужели моего мальчика ранили и он в госпитале?! — всплеснув руками, горестно воскликнула Мец-майрик.

— Бабушка говорит, что от дяди уже полгода нет писем и что пусть она ослепнет лучше, если его ранили и если он в госпитале, — добросовестно перевел я.

— А какой он из себя? — спросил старшина.

Я перевел.

— Весь такой черненький, высокий, — сказала Мец-майрик, не отрывая глаз от лица старшины.

Я перевел.

— И широкоплечий? — спросил старшина.

— Да, сынок, широкоплечий, — радостно закивала бабушка, когда я перевел ей его слова. Она все так же неотрывно глядела на старшину. — А уж сильный какой, ну прямо как лев.

Я перевел.

— Глаза черные, большие? — продолжал расспрашивать старшина.

— Да, сынок, да, — все больше и больше радуясь, кивала Мец-майрик.

— И волосы вьются? — спросил старшина.

Мец-майрик нетерпеливо несколько раз кивнула: мол, да, да, да…

— А как же, конечно, встречал! — широко улыбаясь, воскликнул старшина. — Так ведь он был командиром нашей батареи! А уж так воевал, так воевал — и впрямь был храбрый, как лев.

Я, пораженный словами старшины, молча уставился на него.

— Ну, чего ты, Геворг, смотришь на меня? — спросил старшина. — Переведи бабушке своей то, что я сказал.

— Так ведь… дядя Ванес, командира вашего звали Рубеном, — отведя взгляд от лица старшины, проговорил я. — А моего дядю — Суреном… И ему не девятнадцать, а уже двадцать пять…