Пишите письма - Наталья Галкина

Как выяснилось позже, наш лагерь был близнечен, двойничен будущему удачливому лагерю за горой Туран в Долине царей, где в “Аржане-2” нашли неразграбленное захоронение мужа и жены (“царя и царицы”) с двадцатью килограммами золота; Грач словно бы видел за зеркалом горы Зазеркалье, чуял сквозь землю чутьем археолога-визионера: он надеялся найти эту пару тут, на нашей стоянке! Но не обманувшее его чутье все же ошиблось, их нашли не скоро, не тут, не он (его к тому времени уже не было в живых). Все сбылось, но со сдвигом, с поправкой икс нечеткой оптики миража.

Двое рабочих, киргиз и узбек, постоянно спорили, какой народ лучше. Иногда в их спор третьим ввязывался самый старший тувинский мальчик.

– У вас одна газета, да и та “Ленин с челкой”.

На самом деле газета, кажется, называлась “Ленин’с чолэм”: “Голос Ленина”.

– Ленин кто был? Кыргыз. А Гитлер кто был? Узбек.

– Узбек был хан Золотой Орды, – заметил один из проходивших мимо археологов.

– Вот и я тащусь от совпадений имен собственных и существительных! – отозвался пробегавший ему навстречу коллега. – Знаешь ты, что Хельга, то есть Олег, не имя, а титул варяжского князя?

Один из эрмитажных бойко пересказывал сюжет “Анны Карениной”:

– Хаман! – вскричала Анна Каренина и джирюр под поезд.

Я уже знала слово “хаман” – “довольно”, не путала его со словом “хаван” – “свинья”, вместо “свинство” говорила “хаванщина”.

В одном из могильников нашли греческую керамику, черепки, несколько совершенно целых горшков, словно их вчера обожгли. Из деревни приходили смотреть раскопки, в основном – женщины и дети, долго стояли молча, глядели, потом уходили. “Не лень им тащиться в такую даль”, – сказал бульдозерист Ванечка, детинушка под два метра, молчаливый, похоже, слегка пыльным мешком тюкнутый.

Вечерами мы подолгу сиживали у костра (вообще то была эпоха сидения у костров: в пионерском ли лагере, в колхозе, куда школьников, студентов и работников городских НИИ гоняли на уборку урожая, в турпоходе, в бесчисленных экспедициях граждане предавались атавистическим посиделкам, болтали, пели под гитару, цыгане поддельные советского пошиба). И пели цыганские романсы, авторские песни самодеятельных песенников, народные песни. “Поедем, красотка, кататься, тебя я давно поджидал”.

Бульдозерист сказал:

– У меня гармошка есть.

– Ты на ней играешь?

– Нет.

– Что ж ты ее с собой таскаешь?

– Она от друга.

– Зачем он ее тебе подарил, если ты не гармонист?

– Он не дарил.

– Не дарил? Краденая?!

– Он помер. Сибирской смертью. Мне его вещички перешли.

– Которой сибирской смертью? – деловито поинтересовался археолог Витя.

– Шаровой молнией его убило. Пьяный в грозу с лесосеки пошел к бабе. Мне все его вещи перешли. Гармошка, бинокль, книги. Некоторые, правда, теперь без начала и конца. На растопку пришлось. Жалел Колины вещи, но так вышло.

– Что за книги? – спросила я. – Дай почитать.

– Будешь ли читать? Одна про бумажных змеев.

– Буду! – вскричала я.

– Одна иностранная. Не знаю, про что. Обложка красивая.

– На каком языке?

– Хрен поймешь.

На английском, на английском напечатана была покет-буковская Агата Кристи, “Десять негритят”, издано в Лондоне; обложка еще хранила легкий типографский запах помады. Из книжки выпали обрывок бумаги с перечислением притоков сибирских рек (“Обь: Вах, Иня, Пим, Тым, Чая, Аган, Алей, Ануй, Кеть, Собь, Томь, Бердь, Ильяк, Иртыш, Казым, Лямин, Назым, Полуй, Чарыш, Чулым, Чумыш, Щучья, Питляр, Васюган, Шегарка, Кульеган, Перабель, Песчаная, Барнаулка; Лена: Нюя, Чая, Чуя, Илга, Кута, Муна, Алдан, Бирюк, Вилюй, Витим, Линде, Синяя, Намана, Олёкма, Туолба, Буотама, Киренга, Менкере, Пеледуй; Енисей: Кан, Кас, Сым, Кемь, Мана, Сыда, Туба, Кебеж, Сисим, Абакан, Ангара, Дубчес, Елогуй, Танама, Хемчик, Курейка, Турухан, Шагонар, Элегест, Кантегир, Хантайка”), журнальная вырезка и запечатанный конверт с надписью: “Косоурову лично”.

Дрогнул голос мой, обмолвилась я:

– Батюшки, курьер…

– Ты про что? – спросил археолог Андрей.

– Я про журнал “Курьер ЮНЕСКО”, – бойко отвечала я. – Вот тут, в книжке, из него вырезка, закладка, что ли.

Пели Городницкого, пели Высоцкого, пели “Пират, забудь про небеса”.

– Что не поешь?

– Слов не знаю.

– Голос-то вроде есть, слух имеется. Что знаешь? Спой, светик, не стыдись.

– Я не Светик, я Иннусик. Давайте гитару.

И спела я песенку девушки Катерины1 конца двадцатого века; когда она пела мне, она была не старше меня, сидевшей под горой Туран.

В наших северных краяхне бывает винограда,только терпкая рябина,да и та черным-черна…Как она неприхотлива,осень в дом – она и рада,да и я узнала тайну черноплодного вина:так жить, как живет трава,так течь, как течет вода,но не вниз, а выше,а выше и выше…

Смотрел на меня неотрывно десятилетний сын Грача, трещали сучья в костре.

В наших северных краяхсеребристой нет полыни,только травка чернобыльник,да и та черным-черна,но хранит трава свой запах,и когда земля остынет,может быть, и эта травканебесам посвящена.Живет, как живет трава,течет, как течет вода,но не вниз, –а выше и выше…

Сияли над нашим степным кочевьем мохнатые пастушеские звезды, чиркали болиды.

В наших северных краяхсобирают жизнь по капле,но по капле год от года нарастает глубина.Вот и темная бадейка, зачерпни воды руками,а из облачных пределов песня словно бы слышна:“Живи, как живет трава,теки, как течет вино,но не вниз, а выше,а выше и выше!”

– Браво, рыжая! – крикнул археолог Андрей.

– Какая странная песня, – сказал Грач. – Какая вы, Инна, странная девушка. Пойдем, Сева.

Он поднялся и ушел, сын пошел за ним.

Я долго не могла уснуть, ворочалась, перебирала ворохи слов, мечтаний, мелких забот, воспоминаний. Послышался шорох, шум шагов, я выбралась из спального мешка (холодны были ночи), выглянула из палатки. Мимо, крадучись, шла скифка, бесшумное скуластое привидение с узорчатым мешком. Я нырнула в спальный мешок, зажмурилась, тотчас уснула. Утро было привычным, знобкое, не успевшее набраться дневной жары неуютное утро оголодавших от ночной свежести кочевников.

– Горшок пропал! Горшок пропал!

– Кто-то украл горшок греческий, самый сохранный…