Большущий - Эдна Фербер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Большущий – не фермер-овощевод.
– Ну так скоро им будет. Когда мне было пятнадцать, я уже хозяйничал на нашей ферме.
Селина не спорила. Но внутри у нее накапливались силы для борьбы, которая случится, когда придет время. Ее Большущий – фермер-овощевод, раб этой земли, согбенный, прибитый, измученный ею до такой степени, что в свой час он, как и все остальные мужчины Верхней Прерии, сам станет похож на камни и почву, среди которых ему приходится трудиться!
В восемь лет Дирк не был красавцем, особенно если принять во внимание внешность его отца и матери, – вернее, отца и матери, какими они были в его возрасте. Однако в нем отмечалось что-то «особенное». Его ресницы казались слишком длинными для мальчика. «Ему эта красота не нужна, – говорила Селина, с любовью дотрагиваясь до них, – а вот девочка была бы счастлива иметь такие ресницы». Нос у Дирка тоже вырос с небольшой горбинкой – возможно, наследство от какого-нибудь далекого родственника прошлого века по линии британских Пиков, потомков лихих людей кромвелевской эпохи. И только когда Дирку исполнилось семнадцать-восемнадцать, он вдруг превратился в изящного юношу с аристократической внешностью, в нем чувствовалась неуловимая утонченность и истинная элегантность. А в тридцать Питер Пил, английский портной (на севере Мичиган-авеню), сказал ему, что он единственный человек в Чикаго, который умеет носить английские костюмы так, что его не примешь за обитателя Холстед-стрит. Вероятно, при этих словах Дирк слегка вздрогнул, потому что Холстед-стрит, а точнее, ее западная часть, очень явственно проступала на задворках его памяти.
Селине, владелице фермы, было уже почти тридцать. Работа измотала ее, как в свое время измотала Мартье Пол. Во дворе де Йонгов вечно висела целая выставка постиранных вещей, таких же как те, что много лет назад увидела Селина, въезжая впервые во двор к Полам. Полинялые комбинезоны, юбка, носки, мальчишеские кальсоны, уродливо заштопанные и залатанные, полотенца из грубой холстины. Она точно так же вставала в четыре утра, хватала бесформенную одежду, одевалась, собирала для удобства свои великолепные пышные волосы в узел и закалывала их шпилькой тускло-серого цвета, с которой давно стерся лак. Совала маленькие ножки в бесформенные башмаки, брызгала холодной водой на лицо и бежала к кухонной плите. У нее не было ни минуты для отдыха, работа подгоняла и дышала в спину. Переполненные корзины с приготовленной для штопки одеждой грозили ее задавить. Комбинезоны, шерстяные рубашки, кальсоны, носки. Носки! Скрученные-перекрученные, они лежали в старой рыночной корзине. Бывало, когда поздно вечером она сидела и чинила их, делая огрубевшей рукой быстрые, энергичные стежки – вниз-вверх, вниз-вверх, – носки, казалось, жутко извивались, корчились и вертелись, словно змеи. Ей даже приснилось в кошмарном сне, что ее накрывает, топит, поглощает огромная куча кипящих незаштопанных, непочиненных ночных рубашек, кальсон, носков, передников, комбинезонов.
Увидев ее за этим занятием, вы могли бы подумать, что та Селина Пик, которая носила красное кашемировое платье, любила веселиться и обладала пылким и смелым характером, исчезла навеки. Но нет, все это в ней сохранилось. Кстати, даже красное кашемировое платье и то не желало кануть в небытие. Теперь так безнадежно старомодное, что ставшее почти декоративным, оно висело в Селинином шкафу светлым воспоминанием. Иногда, натыкаясь на него в ходе бесконечной уборки, она проводила своими искореженными руками по его мягким складкам, и, как по волшебству, в мгновение ока миссис де Йонг исчезала, а на ее месте появлялась девушка Селина Пик, стоявшая на цыпочках на ящике из-под мыла в зале Адама Омса, и вся Верхняя Прерия с открытым ртом глазела, как один из беднейших фермеров округи Первюс де Йонг бросает к ее ногам десять тяжким трудом заработанных долларов. Часто, когда в Селине начинала говорить хозяйственность, она подумывала, не разрезать ли кашемир на лоскуты, чтобы сшить из них коврик, не покрасить ли его в сдержанно-коричневый или черный цвет, а потом перекроить все платье, чтобы получился выходной наряд, а может, сшить из него рубашки для Дирка. Но так ничего и не делала.
Было бы приятно сообщить, что за прошедшие восемь или девять лет Селине удалось совершить на ферме чудо, что дом ее засиял красотой, урожай собирался богатый, в хлеву стоял холеный скот. Но это было бы неправдой. Да, ей удалось добиться некоторых изменений, но ценой невероятных усилий. Менее упорная женщина намного раньше махнула бы на все рукой. Дом все же покрасили – свинцово-серой краской, потому что эта была самая дешевая. Появилась в упряжке и вторая лошадь – еле живая, старая кобыла, слепая на один глаз, которую купили за пять долларов, после того как ее отправили на выпас для последующей продажи в виде туши. Пит Пон, хозяин кобылы, развозивший молоко, надеялся получить за мертвое животное три доллара. Месяц отдыха и подножный корм придали кобыле сил, и она вновь смогла приносить пользу. Селина договорилась о сделке, за что ее сурово отчитал Первюс. Однако теперь по дороге на рынок он замечал, что эта кобыла тащит телегу более уверенно, чем другая лошадь, но слов своих назад не взял. И дело здесь было не в злонамеренности. Просто такой он был человек.
Но западный шестнадцатый участок! Это можно назвать самым героическим достижением Селины. План, предложенный Первюсу в первый месяц их совместной жизни, несколько лет ждал своего воплощения. Даже сейчас он стал удачей лишь наполовину. Селине пришлось опуститься до того, что она начала пилить супруга.
– Почему мы не посадим спаржу?
– Спаржу!
Это растение фермеры Верхней Прерии считали роскошью и редко включали в число тех овощей, что выращивались на продажу.
– И потом ждать урожая три года!
– Да, но она вырастет. И плантация после этого будет давать хороший урожай целых десять лет.
– Плантация! Что это еще такое? Плантация спаржи? Все говорят, что ее надо растить на небольших грядках.
– Это раньше так делали. Я много читала про спаржу. Сейчас ее принято сажать рядами в поле, как ревень или кукурузу. На расстоянии шести футов на площади в четыре акра.
Ее слова были ему настолько неинтересны, что даже не рассмешили.
– Да? И где эти четыре акра? Может, на нашей глине?
Тут он все же рассмеялся, если краткое горькое хмыканье можно принять за проявление веселья.
– Ты про это в книге
