Большущий - Эдна Фербер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Парень должен справиться сам, – настаивал он.
– Но он не сумеет, Первюс. Ему только восемь лет.
– Когда мне было восемь лет…
К трем часам Дирк все же собрал помидоры. Потом, подойдя к колодцу, принялся с жадностью пить: захлебываясь и расплескивая, выпил два ковша, точно жеребенок. Вода была холодная и невероятно вкусная. Потом третьим и четвертым ковшом он облил разгоряченные голову и шею, взял под ягоды пустое ведерко из-под топленого сала и помчался по пыльной дороге через поля, не замечая дрожащие волны летнего жара, как будто плясавшие между огненным небом и опаленной землей. Селина на мгновение остановилась в дверях и посмотрела ему вслед. Он казался совсем маленьким и полным решимости.
Дирк нашел Гертье и Йозину в лесу Кейпера. Они медленно бродили, успев объесться черникой, перемазаться ягодами и изорвать одежду о кусты ежевики. Дирк тоже начал собирать толстенькие синие шарики, но ел их равнодушно, хотя и с хозяйской рассудительностью, потому что именно за этим он пришел и отец у него был голландец. Прошел всего час с момента его появления, когда Гертье и Йозина уже собрались уходить. Мальчик не спорил, но, как ни странно, ему совсем не хотелось двигаться. Ведерко из-под топленого сала было заполнено только наполовину. Чувствуя головокружение и тошноту, Дирк с трудом доплелся до дома. Страшно болела голова. Ночью он метался в бреду, умолял, чтобы его не заставляли ложиться, и едва не умер.
Сердце Селины превратилось в мотор, который качал по венам ужас, ненависть и мучительную боль. Ненависть была обращена к мужу, который был виноват в том, что случилось с ее мальчиком.
– Это ты во всем виноват! Ты! Он ребенок, а ты заставил его работать, как будто он взрослый мужчина. Если с ним что-нибудь случится!.. Если с ним что-нибудь случится!..
– Но я и не думал, что парень на такое пойдет. Я не просил его собирать помидоры, а потом еще идти за ягодами. Он попросил разрешения, я разрешил. Скажи я «нет», тоже вышло бы плохо, так ведь?
– Все вы одинаковые. Посмотри на Рульфа Пола! Из него тоже хотели вырастить фермера. И сломали ему жизнь.
– А что плохого, чтоб быть фермером? Что плохого-то? Ты раньше говорила, что работа у фермера прекрасная.
– Да, говорила. Она прекрасная. Может быть прекрасной. Она… Какой смысл сейчас об этом говорить! Посмотри на него! Не надо, Большущий! Не надо, мальчик мой! Какой горячий лоб! Слышишь? Это Ян с врачом? Нет. Не он. Горчичники. Ты уверен, что они помогут?
В те годы в фермерских домах не было обязательных телефонов и автомобилей «Форд». Поездка Яна за врачом в деревню Верхней Прерии означала несколько часов ожидания. Но через два дня мальчик снова встал на ноги, довольно бледный, но благополучно переживший произошедшее.
Неладное случилось с Первюсом. Бережливый, как все голландцы, он не обладал их дальновидностью. В мелочах экономил, а о главном не заботился. И это качество привело его к смерти. Сентябрь, который на земле иллинойсской прерии обычно проходил чередой золотых дней и туманно-перламутровых вечеров, в тот год выдался ужасно холодным и дождливым. Мощную стать Первюса скрутил ревматизм. Ему уже было больше сорока, но он все еще оставался в очень крепкой физической форме. Глядя, как мучается муж, Селина испытывала жалость, какую обычно вызывают либо очень сильные, либо очень слабые люди, случись им заболеть. Он отправлялся в долгий, утомительный путь на рынок трижды в неделю, потому что сентябрь был последним месяцем для хорошей выручки. Позже заморозки выдерживали только самые устойчивые к холодам овощи – капуста, свекла, брюква, морковь, тыква и кабачки. Местами дорога в город превращалась в грязевую кашу, в которой колеса то и дело увязали по ступицу. В таких случаях застрявшим приходилось ждать добрых людей, ехавших тем же маршрутом, чтобы они их вытащили. Первюс обыкновенно выезжал рано, направлял лошадей на мили в объезд, боясь попасть в опасные места. Ян был слишком глуп, стар и неопытен, чтобы доверить ему торговлю. Селина провожала мужа и смотрела, как он отъезжает в скрипучей старой телеге. Зелень и овощи накрывались от дождя брезентом, но сам Первюс промокал насквозь еще до того, как сесть. Брезента и на него, и на товар никогда не хватало.
– Первюс, сними его с мешков и накинь на плечи.
– Так ведь там белый лук. Последний. Если он не промокнет, за него дадут хорошие деньги.
– Не спи сегодня в телеге, Первюс. Сними номер. Обязательно. В конце концов ты будешь в выигрыше. Помнишь, как в прошлый раз ты лежал больной целую неделю?
– Распогодится. Вон на западе уже проясняется.
К концу дня действительно прояснилось. Обманчивое солнце вышло из-за туч, яркое и теплое. Первюс остался ночевать на рынке, потому что ночь стояла душная и влажная. Но в полночь с озер подул предательски холодный ветер, вновь принеся с собой дождь. К утру Первюс был весь мокрый и замерзший, и ему стало совсем худо. Чашка горячего кофе в четыре часа утра и еще одна в десять, когда основная волна покупателей схлынула, не слишком его взбодрили. Домой он добрался к середине дня. Под бронзовым загаром, обретенным за многие годы работы на ветру и под солнцем, вяло проступала сероватая бледность недомогания, словно серебро под эмалью. Селина уложила мужа в постель, хотя он и пытался вяло возражать. Обложила его грелками, а в ноги сунула завернутый во фланель горячий утюг. Первюс пропотел, но вместо ожидаемого облегчения началась лихорадка. Несмотря на болезнь, выглядел он более крепким и цветущим, чем многие здоровые люди, и все же Селина испугалась, вдруг заметив у него черные тени, похожие на шрамы, под глазами, у рта и на щеках.
В те годы, когда пневмонию называли легочной лихорадкой, и в тех местах, где теплый воздух и закрытые окна считались средством ее лечения, битва Первюса за жизнь была проиграна еще до того, как приехала крытая двуколка врача, которая простояла во дворе де Йонгов всю ночь. Утром врач велел Яну Стену поставить лошадь на конюшню. Ночь была душная, на западе вспыхивали зарницы.
– Мне кажется, надо открыть окно, – осмелев от ужаса, снова и снова повторяла Селина старому доктору Верхней Прерии. – Ему будет легче дышать. Он дышит так… он дышит так…
У нее язык не
