Лошади в океане - Борис Слуцкий

Последний взгляд

Жена умирала и умерла —в последний раз на меня поглядела, —и стали надолго мои дела,до них мне больше не было дела.

В последний раз взглянула онане на меня, не на все живое.Глазами блеснув,тряхнув головою,иным была она изумлена.

Я метрах в двух с половиной сидел,какую-то книгу спроста листая,когда она переходила предел,тряхнув головой,глазами блистая.

И вдруг,хорошея на всю болезнь,на целую жизнь помолоделаи смерти молча сказала: «Не лезь!»Как равная, ей в глаза поглядела.

«Я был кругом виноват, а Таня…»

Я был кругом виноват, а Танямне все же нежно сказала: — Прости!почти в последней точке скитанияпо долгому мучающему пути.

Преодолевая страшную связьбольничной койки и бедного тела,она мучительно приподнялась —прощенья попросить захотела.

А я ничего не видел кругом —слеза горела, не перегорала,поскольку был виноват кругоми я был жив,а она умирала.

«Небольшая синица была в руках…»

Небольшая синица была в руках,небольшая была синица,небольшая синяя птица.Улетела, оставив меня в дураках.

Улетела, оставив меня одногов изумленьи, печали и гневе,не оставив мне ничего, ничего,и теперь — с журавлями в небе.

«Мужья со своими делами, нервами…»

Мужья со своими делами, нервами,чувством долга, чувством виныдолжны умирать первыми, первыми,вторыми они умирать не должны.

Жены должны стареть понемногу,хоть до столетних дойдя рубежей,изредка, впрочем, снова и сновавспоминая своих мужей.

Ты не должна была делать так,как ты сделала. Ты не должна была.С доброй улыбкою на устахжить ты должна была,долго должна была.

Жить до старости, до сединыжены обязаны и должны,

делая в доме свои дела,чьи-нибудь сердца разбиваяили даже — была не была — чарку —в память мужей — распивая.

Тане

Ты каждую из этих фразперепечатала по многу раз,перепечатала и перепелана легком портативном языкемашинки, а теперь ты вдалеке.Все дальше ты уходишь постепенно.

Перепечатала, переплелато с одобреньем, то с пренебреженьем.Перечеркнула их одним движеньем,одним движеньем со стола смела.

Все то, что было твердого во мне,стального, — от тебя и от машинки.Ты исправляла все мои ошибки,а ныне ты в далекой стороне,где я тебя не попрошу с утраночное сочиненье напечатать.Ушла. А мне еще вставать и падать,и вновь вставать.Еще мне не пора.

«Тороплю эпоху: проходи…»

Тороплю эпоху: проходи,изменяйся или же сменяйся!В легких санках мимо прокатипо своей зиме!В комок сжимайсяизо всех своих газет!Раньше думал, что мне места нетув этой долговечной, как планета,эре!Ей во мне отныне места нет.Следующая, новая эпохатопчется у входа.В ней мне точно так же будет плохо.

«Поспешно, как разбирают кефир…»

Поспешно, как разбирают кефиркурортники после кино,и мой на куски разбазарили мир.Куда-то исчез он давно.

А был мой мир хороший, большойс его мировым бытием,и полон был мировой душойего мировой объем.

Я думал, что я его сохранюи в радости и в бедеи буду встречать семижды на дню,но где он сегодня? Где?

Его разобрали на части скорей,чем школьники из школьных дверейбегут со всех ног в своеотдельное бытие.

«Я других людей — не бедней…»

Я других людей — не беднейи не обделенней судьбой:было все-таки несколько дней,когда я гордился собой.

Я об этом не возглашал,промолчал, про себя сберег.В эти дни я не сплошал,и пошла судьба поперек.

Было несколько дней. Ониосвещают своим огнемвсе другие, прочие дни:день за днем.

«Прощаю всех…»

Прощаю всех —успею, хоть и наспех, —валявших в снеги подымавших на смех,списать не давшихпо дробям примери не подавшихдоблести пример.

Учителей ретивейшихпрощаю,меня не укротивших,укрощая.Учитель каждыйсделал то, что мог.За дело стражду,сам я — пренебрег.

Прощаю всех, кто не прощал меня,поэзию не предпочел футболу.Прощаю всех, кто на исходе днявключал,мешая думать,радиолу.

Прощаю тех, кому мои стихине нравятся,и тех, кто их не знает.Невежды пусть невежество пинают.Мне? Огорчаться? Из-за чепухи?Такое не считаю за грехи.

И тех, кого Вийон не захотел,я ради душ пустых и бренных тели ради малых их детей прощаю.Хоть помянуть добром — не обещаю.

«Мировая мечта, что кружила нам головы…»

Мировая мечта, что кружила нам головы,например, в виде негра, почти полуголого,что читал бы кириллицу не по слогам,а прочитанное землякам излагал.

Мировая мечта, мировая тщета,высота ее взлета, затем нищетаее долгого, как монастырское бдение,и медлительного падения.

Соловьи и разбойники

Соловьев заслушали разбойникии собрали сборникицокота и рокота и свиста —всякой музыкальной шелухи.Это было сбито, сшито, свито,сложено в стихи.

Душу музыкой облагородив,распотешив песнею сердца,залегли они у огородов —поджидать купца.

Как его дубасили дубиною!Душу как пускали из телес!(Потому что песней соловьиноювдохновил и возвеличил лес.)

«Самолеты бьются, а прежде…»

Самолеты бьются, а преждетак не бились. Это и то, чтотак небрежно работает почта,телевиденье так неясно,глухо радио так вещанье,не позволит боле надежде,именуемой ныне прогрессом,отвлекать, завлекать, морочить.

То ли что-то в моторе заело,то ли просто ему надоелодень-деньской пить нефтепродукты,то ли трубы его не продуты,то ли общий износ моралиобернулся моральным износомдаже для специальной стали,но прогресс остается с носом.

Реконструкция Москвы

Девятнадцатый век разрушают.Шум и гром, и асфальтная дрожь.Восемнадцатый — не разрешают.Девятнадцатый — рушь, как хошь.

Било бьет кирпичные стены,с ног сшибает, встать не дает.Не узнать привычной системы.Било бьет.

Дом, где Лермонтову рождатьсяхорошо было, — не подошел.Эти стены должны раздаться,чтоб сквозь них троллейбус прошел.

Мрамор черный и камень белый,зал двусветных вечерний свет, —что захочешь, то с ним и делай,потому — девятнадцатый век.

Било жалит дома, как шершень,жжет и не оставляет вех.Век текущий бьет век прошедший.На подходе — грядущий век.

Между столетиями