Алжирские тайны - Роберт Ирвин

Жонглер и другой безымянный малый сразу исчезают. Я размышляю о том, что делать дальше и в чем бы проявить инициативу, но одновременно сочиняю фантастическую фугу, воображая, что стало бы с касбой, если бы в этом районе хозяйничали «Сыны Верцингеторикса». Мне представляется, что после того, как будут взорваны старые жилища — предпочтительно вместе с их обитателями, — мы увидим исполинское сооружение с подиумом и ареной для массовых митингов, увенчанное храмом памяти павших сынов Франции, а далее — проспект с псевдоклассическими колоннадами по сторонам, тянущийся вниз по склону холма. Долой арабский беспорядок! В строгих, четких контурах зданий будут гармонично сочетаться старые и новые традиции Европы.

Я лишь с трудом слышу, как Нунурс басит у меня за спиной:

— У нас есть для вас задание. Пойдете с Жаллу. Вы нам поможете. Будете делать все в точности, как он скажет. Помните, что я всегда где-то неподалеку, и не забывайте также, что вы мне не нравитесь, капитан Наркоман.

Глава пятнадцатая

Зачем я так беззастенчиво лгу? Как будто весь этот вздор диктует мне Кут Хуми — некий великий астральный дух. Думаю, Рауль не умер. Уверен, что Зора жива. Рано или поздно меня обязательно уличат во лжи. Пока мы осторожно выбираемся из касбы, мною овладевает страх: я боюсь, что у выхода из старого города мы случайно повстречаем Рауля с перевязанной головой или Зору в сопровождении ребенка и овчарки. Но это лишь минутная слабость. У меня нет времени на пессимизм — и на игру воображения. И то и другое — порождение буржуазно-индивидуалистического либерализма. Это плоды определенного исторического момента, всего лишь позы, предательски принимаемые в качестве реакции на тяготы промышленно развитого капитализма. Как сказано у Ленина, «мы можем (и должны) начинать строить социализм, причем не из фантастического материала, в основном созданного нашим воображением, а из материала, завещанного нам капитализмом».

— Куда мы идем?

— Нам нужен морфий, — говорит мне Жаллу.

— Что?

— А также кое-что еще. — Но больше ничего он рассказывать не намерен.

Мы выходим не через контрольно-пропускной пункт «Медея», а направляемся по улице Зуавов на запад, в сторону Баб-эль-Эда. У выхода сумку Жаллу подвергают досмотру, но ничего изобличающего там, разумеется, нет. Когда мы идем по Верденскому бульвару, Жаллу вновь делается словоохотливым. Он говорит, что мы направляемся в его больницу. На то время, что он готовится получить степень доктора, его зачислили в штат. Он пишет диссертацию по синестопатии, но дело продвигается туго.

Верденская клиника нервных заболеваний находится в двух шагах от большого мусульманского кладбища, за гражданской тюрьмой. Хотя здание больницы расположено недалеко от бульвара, за живописными рядами деревьев, оно похоже на тюрьму. И это не случайно, ибо, подобно тюрьме и казарме, больница является орудием социального контроля. У ворот больницы образовалась огромная очередь из утративших всякую надежду, отчаявшихся арабов — настолько отчаявшихся, что в очереди, по существу, никто не стоит. Некоторые, сбившись в кучки, заваривают чай на каменных плитах тротуара, а одна семья привела с собой козу. Жаллу достает из сумки белый халат и велит мне его надеть.

— Если кто-нибудь спросит, вы — майор Бофре из военно-санитарной службы, пришли утрясти некоторые вопросы, связанные с перечнем поставок. Все пройдет гладко.

И все-таки Жаллу, похоже, немного нервничает. Но все проходит гладко. Одетый в форму охранник у ворот пререкается со свирепой кабильской старухой, чьи неравномерно выкрашенные волосы и платье из разноцветных лоскутков делают ее похожей на знатную цыганку. Она бросается на охранника и, хотя кабильского языка я не знаю, наверняка призывает на его голову проклятия своих предков. Охранник кривит губы от отвращения.

— К доктору Фанону нельзя. У нас нет никакого доктора Фанона!

Жаллу показывает охраннику свой пропуск, и тот жестом разрешает нам пройти. Когда мы, войдя в больницу, шагаем по коридору, Жаллу начинает говорить вполголоса и торопливо:

— Ну вот, до обхода еще есть время. Могу показать вам больницу — увидите некоторых наших пациентов. Но сначала я хотел бы показать вам, как делается переливание крови.

И Жаллу показывает. Он приводит меня в нечто вроде чулана, куда, тщательно там прибравшись, понапихали тележки с наборами для переливания крови и прочую аппаратуру. Жаллу бешено тараторит, и перед глазами у меня возникают, тут же исчезая, трубки, иглы, пластиковые пакеты и антикоагулянт.

— Пожалуйста, будьте внимательны. Это важно.

И он показывает все сначала, только вдвое быстрее.

— Ну ладно, я уверен, что у вас получится, — говорит он наконец. — Лучше, чтобы нас здесь не застали. Я покажу вам одну или две палаты.

Он приводит меня в просторную, залитую солнцем палату. Некоторые больные уже в халатах, и один из них — «особый» пациент Жаллу. Он явно рад видеть Жаллу, но на меня, хоть я и друг Жаллу, смотрит с опаской. У больного проявляются симптомы, идеально соответствующие классическому случаю синестопатии. Речь у него затруднена из-за постоянного панического страха проглотить язык, но ради меня он, запинаясь, описывает, как все его тело беспрестанно испытывает удары электрическим током — будто без конца иголками колют, только гораздо больнее. Уже два года он почти совсем не спит. Кроме того, он смертельно боится притрагиваться к выключателям. Его случай представляет собой важную часть диссертации Жаллу, но вся сложность работы заключается в этиологическом аспекте заболевания. Эти симптомы впервые появились после того, как его арестовали и неделю допрашивали жандармы.

— Разумеется, мы с профессором сходимся во мнении, что никакой связи тут нет, — говорит Жаллу.

Соседнюю койку занимает лучший друг синестопата.

— За этим больным приходится наблюдать, — говорит Жаллу, жестом указывая на наблюдателя — монахиню, которая следит за пациентами из дальнего конца палаты, в то время как руки ее заняты каким-то шитьем. — Этот человек лежит здесь всего несколько месяцев и уже, кажется, раз пять пытался покончить с собой. Его жену изнасиловали во время беспорядков в провинции. Он тоже страдает галлюцинациями. В пятницу больные ели кускус с бараниной. А этот бедняга принял кусок баранины за сидящую в кускусе птицу, причем червивую. Потом, когда присмотрелся, ему померещилось, будто крупа в кускусе — тоже не крупа, а черви. Вот как, по его мнению, кормят в больнице. Однако лечим мы его от повреждений внутренних органов. Как он их получил — непонятно… В провинции они в клочья разносят нас взрывами, а мы здесь пытаемся их заштопать. — И Жаллу одаривает меня одной из своих странных улыбок.

— А вон тот больной вас, наверно, заинтересует.

Человек, на которого незаметно показывает Жаллу, находится в конце палаты. Это европеец, и мы не подходим к нему, опасаясь, как бы нас ненароком не услышала монахиня.

— Случай еще не совсем понятен. Кажется, больной прибил собаку гвоздями к какому-то колесу с электрическим приводом и запустил колесо с такой скоростью, что у собаки вылетели мозги. Возникли опасения за безопасность его семьи… А ведь у него были неплохие перспективы… Он был жандармом — стоял на посту и регулировал движение, но начальство ценило его так высоко, что поручило ему вести допросы.

Несчастный европеец, жертва этой ужасной войны, — но, по правде говоря, французы должны построить более вместительные больницы и лечить там всех арабов, ибо что такое революция с точки зрения колониста, как не уголовно-психопатическая реакция на влияние стабильного и упорядоченного общества? Больные, страдающие психозом, амнезией, летаргией, бессонницей, абулией, паранойей, разнообразными извращениями и парестезом, бродят по коридорам, то скрываясь в палатах, то вновь выходя. Почти то же самое происходит на улицах Алжира — разве что здешняя жизнь лишена притворства. Бродим вместе с ними и мы. Проходим мимо толстяка, сидящего в постели в отдельной палате и весело бубнящего себе под нос:

— Убивать. Убивать. Убивать чернокожих. Убивать. Убивать арабов. Убивать евреев. Убивать европейцев. Убивать. Убивать фликов. Убивать… С добрым утром, доктор! — радостно восклицает он, завидев нас, а удаляясь, мы слышим, как он продолжает бубнить: — Убивать врачей. Убивать. Убивать сестер…

Мы с Жаллу бросаемся в другую больничную кладовку. Дверь заперта, но у Жаллу есть ключ. Он достает из своей сумки два магазинных полиэтиленовых пакета, потом пригоршнями берет с полок лекарства — в том числе морфий — и кладет их в один из пакетов.

— Товарищи в провинции крайне нуждаются в этих лекарствах. Возможно, морфий нужен им даже больше, чем вам. Знаете что? Вы сумеете вынести это отсюда для нас. Человека с такой замечательной белой кожей, как у вас, обыскивать не станут. А пока что побудьте здесь. Я вас запру. Мне надо только узнать, подготовлен ли ваш пациент.