Алжирские тайны - Роберт Ирвин

Ну и дела! Мне давно следовало догадаться, что за подноготная у этого типа. Нунурс — представитель «опасного сословия», подонков общества, пассивно разлагающейся массы, отвергнутой старым общественным строем. Он принадлежит к классу, который Маркс назвал «люмпен-пролетариатом». Как пишет Маркс в «Восемнадцатом брюмера Наполеона Бонапарта», люмпен-пролетариат состоит из «бродяг, бывших солдат, бывших заключенных, беглых каторжников, мошенников, шарлатанов, бездельников, воров-карманников, ловкачей, картежников, сутенеров, владельцев публичных домов, носильщиков, грамотных шарманщиков, тряпичников, точильщиков, жестянщиков, нищих», это «огромная аморфная, разобщенная масса». По утверждению Маркса, этот люмпен-пролетариат обладает ничтожным революционным потенциалом и представление о преступнике как о герое революции — это практически лишенное смысла романтическое заблуждение.

Нунурс придерживается несколько иного мнения по данному вопросу:

— Я был самым крутым бандитом в Алжире, но товарищи указали мне на порочность моего образа жизни. Они пришли ко мне и сказали: «Послушай, Нунурс, неужели тебе не ясно, как плохо то, что ты делаешь? Ты поставляешь шлюх грязным французам и убиваешь своих братьев-арабов этими гнусными наркотиками». Это было в пятьдесят четвертом году. И тогда я сказал себе: «Нунурс, ты можешь расколоть им головы, как кокосы. Наверняка за это многие будут тебя уважать, но сначала тебе следует подумать о том, что говорят эти добрые люди». Короче, поразмыслил я немного, посмотрел на шлюх в публичных домах и на улицах… не все шлюхи работают в борделях… вы меня понимаете?.. посмотрел на их накрашенные губы, похожие на кровавые раны, посмотрел на короткие юбки, под которые так и тянутся руки мужчин, и увидел мужчин, блюющих на улицах от чрезмерного количества алкоголя. И тогда я подумал: «Они говорят правду. Нас просто используют. Но ты, Нунурс, можешь все изменить». Короче, я убил своего босса. Это был грязный испанец, и теперь у меня, в прошлом самого крутого бандита во всем городе Алжире, своя революционная ячейка. Мы убрали сутенеров и торговцев наркотиками с улиц и сбросили их в море. Теперь все боятся меня, и я научился себя уважать. К тому же я возглавляю свою ячейку и отлично ею руковожу!

Сафия тяжело вздыхает.

День тянется медленно. Нунурс взял в спортклубе «Гидра» отгул, а Сафие просто нечем заняться. Мы перемежаем молчание бестолковыми разговорами. Нунурс интересуется моими впечатлениями о жизни в Иностранном легионе. Легион приводит его в восхищение. Он просто в восторге от Легиона.

— Там ребята и впрямь крутые. Профессионалы в своем деле. Не то что мы. Правда, у них есть вся необходимая боевая техника.

Я описываю свои приключения в больнице, и Нунурс говорит:

— Жаллу — хороший человек. Даже его профессор о нем высокого мнения.

На стенах квартиры висят наклеенные липкой лентой фотографии Елизаветы Второй и Джонни Вайсмюллера в роли Тарзана. Сафие нравится Джонни Вайсмюллер. Сафия гордится тем, что об этом заходит речь. Елизавета — предмет Нунурсовой страсти.

— Будь такая королева у французов, мы бы не воевали. Я бы жизнь отдал за эту женщину!

Нунурс — просто кладезь неверных сведений о ее величестве, о несчастливой жизни королевы и нехорошем поведении ее родственников, всю эту информацию он черпает из французских бульварных газет. Благодаря Нунурсу мне становится известно, что династия Виндзоров — главная бандитская семья в Англии. Проворачивая свои разнообразные махинации, королевское семейство всегда поступает по справедливости, хоть и круто.

— Я такой же, как англичане. Все это вызывает у меня уважение.

Впрочем, не только королевское семейство восхищает Нунурса. Англичане — самые классные футболисты. Это общеизвестно. Сила Нунурса — в его наивных взглядах на жизнь. Только этим он и похож на представителя подлинного пролетариата. Он силен своим простодушием. Я нахожу Нунурсову англофилию забавной. Французы, живущие в Алжире, ее не разделяют. Многие алжирцы европейского происхождения считают, что англичане пытаются дестабилизировать положение французов в Алжире и что английская секретная служба поставляет оружие бойцам ФНО. Слушать «Зарубежное вещание» — все равно что слушать «Голос Каира». Ненависть Шанталь к англичанам принимает крайние формы. Чтобы раздразнить Нунурса, я потчую его порцией убеждений Шанталь.

— Англия — это штаб-квартира масонов, прибежище евреев. Это средоточие сети заговоров. Масоны, занимающие высокое положение в английской армии, в банках и в Церкви, совместно замышляют совращение детей, моральное разложение семьи и создание социалистического общества по образцу муравейника. Агенты британской секретной службы лижут друг другу задницы. Это у них входит в обряд посвящения. Нет такого зверства, на которое не были бы способны англичане. Все эти люди, без исключения, — садисты и гомосексуалисты. Если их можно назвать людьми. Да нет, это не я так считаю.- (Ибо Нунурс уже вскочил на ноги, а я инстинктивно закрываю лицо руками.) — Я лишь пересказываю вам то, о чем все время твердит эта женщина, Шанталь. По ее словам, концентрационные лагеря придумали англичане во время англобурской войны. По ее словам, терроризм тоже придумали они. До Второй мировой войны терроризм был уделом лишь психически неуравновешенных одиночек — к примеру, анархистов с их адскими машинами. Но англичане показали всему миру, что такое организованный терроризм. Они послали агентов своей секретной службы в Чехословакию с заданием убить Гейдриха. Шанталь считает, что именно они убили Дарлана, бывшего при Петене губернатором здесь, в городе Алжире, и наверняка именно они платили коммунистам из французского Сопротивления за убийства немцев и бессмысленные акты насилия на улицах Франции. А Малайя, Кипр, Кения, Египет — едва ли у англичан есть хоть одна колония, где бы они не практиковали пытки, причем не в силу необходимости, а лишь ради удовлетворения своих низменных страстей.

Нунурс тяжело вздыхает:

— Да, эта женщина несомненно заслуживает смерти.

И все же атмосфера остается напряженной. Кажется, Нунурс по-прежнему подозревает, что я разделяю убеждения Шанталь. Однако он очень наивен, а разговаривать с человеком, с которым у меня так мало общего, скучно. Скучно просто сидеть и болтать о том о сем, убивая время. Мне не терпится покинуть эту убогую квартирку и заняться настоящим делом.

Наконец, вскоре после того, как бестолковый разговор, исчерпавшись, перешел в гнетущее молчание, входит Жаллу. Он пребывает в прекрасном расположении духа, и они с Нунурсом тотчас принимаются беситься. Жаллу дурачится, делая вид, будто он тоже чемпион по боксу, и они скачут по комнате, с воплями нанося и отражая удары. Сафия и не думает открывать глаза, да и мне надоело это ребячество. Чувства юмора я уже лишен. Впрочем, сейчас оно мне ни к чему. Как можно смеяться в стране пыток и смерти? В конце концов Жаллу, шатаясь и судорожно глотая воздух, подходит ко мне и делает не слишком удачную попытку похлопать меня по спине.

— Эй! Привет! Значит, сегодня утром вы убили офицера, вашего соратника! Браво! Вам уже пора вести счет своим убийствам — делать пометки мелом на какой-нибудь стене.

— Это не убийство, — говорю я ему. — Это было обязательное устранение врага народа.

— Ну и ну! Что за вздор! Человек спокойно лежал в своей постели, а вы его убили. Сестры с криками носятся взад и вперед, вся больница в полнейшем смятении. Что же это, как не убийство?

— Это нельзя назвать убийством. Вы же способный студент, Жаллу. Надеюсь, вы поймете то, что я сейчас скажу. Выслушайте меня, пожалуйста. Не так-то просто найти язык, чей словарный состав, да и сам грамматический строй, еще не присвоили себе угнетатели, стоящие у власти. Нам нужен язык, в котором слова не всегда приводят к умозаключениям, характерным для империалистов и либералов. По этой причине мы придаем новые значения таким словам, как «демократия», «мир», «насилие» и «обязательное исполнение народной воли». Эти слова не принадлежат ни алжирцам европейского происхождения, ни де Голлю, ни Соединенным Штатам, ни сионистам. Они принадлежат народу. Сегодня в больнице я исполнил волю народа. Я никого не убивал.

— Не сомневаюсь, что вы придали новые значения и таким словам, как «ложь» и «глупость».

Но при этом Жаллу нервно хихикает. На самом деле он не хочет со мной ссориться. Жаллу — способный молодой человек, возможно даже интеллектуал, но, как и Рауль, он не производит на меня никакого впечатления. Я не интеллектуал, зато я — марксист, а марксизм — это мощная машина, вырабатывающая идеи. Она формирует за меня мое мнение по очень широкому кругу спорных вопросов, дабы я мог более или менее на равных беседовать с какими-нибудь Жаллу или Раулем и был уверен в неуязвимости своей идеологии.