Алжирские тайны - Роберт Ирвин

Алжир, белая столица!

Автобус останавливается в районе под названием Нижний Мустафа, неподалеку от площади Раймона Пуанкаре. Перво-наперво необходимо отыскать туалет, где я смогу еще разок уколоться морфием — дело непростое, учитывая то, что в спешке можно уронить сумку или шприц. На стене туалета висит новый список разыскиваемых преступников с фотографиями. Моей физиономии там еще нет. Сколько же лет я прожил в этой стране? Кажется, почти восемь, и еще ни разу мне не приходилось пользоваться общественным транспортом. Через некоторое время я все-таки ухитряюсь разобраться в том, на каком трамвае можно доехать на другой конец города. Ждать на трамвайной остановке непривычно. Я чувствую себя жалким хромым оборванцем. Некогда коротко остриженные волосы стоят теперь торчком, словно колючки морского ежа, к тому же отросла клочковатая борода. Радует лишь то, что я не такой уж нудный тип, каким кажусь, — ведь у меня есть пакетики с морфием и хлористая взрывчатка.

В кафе напротив сидит за столиком человек, который, похоже, за мной наблюдает. Вскоре я убеждаюсь, что это отнюдь не так. Он любуется рыжеволосой еврейкой, стоящей в очереди рядом со мной. Кажется, его взгляд устремлен на швы ее чулок. Сейчас время пить анисовку, и почти все столики рядом с кафе напротив заняты. Счастливые минуты, как называют это время мерзкие американцы, однако мало кто из этих обывателей выглядит счастливым. Почти все сидят молча и попросту глазеют друг на друга. Между столиками бродит седобородый старик, пытающийся продать посетителям кафе нечто похожее на рисунки. Выбранные стариком жертвы поднимают на него взгляды, посетители, сидящие за другими столиками, с удовольствием наблюдают за тем, как они выпутываются из этого неприятного положения, а на этих посетителей с другой стороны улицы глазеют, в свою очередь, опершись на ограждение балкона, две женщины. А с улицы смотрят на балкон сбившиеся в стайку фатмы, и глаза их горят под чадрами то ли завистью, то ли злобой. Взгляды перекрещиваются. Вдруг мне ни к селу ни к городу вспоминаются Ивонна с Эженом и Эженов пердеж.

В конкурирующем кафе, через несколько зданий от этого, внимание пьяниц в основном сосредоточено на прохожих; одни мужчины глазеют на женщин, которые идут мимо, стуча высокими каблуками, а другие следят за взглядами своих собутыльников, выясняя, что за женщин те провожают глазами. Неподалеку стоит официант, готовый принимать новые заказы, но, по-моему, он то и дело перестает смотреть на посетителей и окидывает взглядом пол кафе и тротуар снаружи, проверяя, не оставил ли кто подозрительных свертков. Все это стало настолько неотъемлемой частью его жизни, что он уже не осознает собственных действий. Мимо слишком торопливо проходит какой-то человек, и даже с такого расстояния видно, что он обливается потом. Теперь все взгляды устремлены только на него. Направление всех взглядов в этом городе обусловлено праздностью, вожделением, а теперь и страхом. Город в страхе — мне это нравится, ведь страх — моя стихия, я живу со страхом, внутри страха, с того самого утра одиннадцатого марта пятьдесят четвертого года, когда был открыт орудийный огонь по крепости Габриель в долине Дьен-Бьен-Фу. Стоит мне посмотреть на этих жалких людишек, тоже живущих в страхе, как мое сердце начинает биться немного чаще!

На трамвае я доезжаю почти до самого входа в спортивный клуб «Гидра» на краю парка Маренго. Я покупаю временный членский билет, но сейчас мне не до плавания. Надо связаться с Тугрилом, явиться к Тугрилу, и тогда мое задание будет выполнено, но сделать это нелегко. Даже я не знаю, кто такой Тугрил и как с ним связаться напрямую. Конечно, «Тугрил» — не настоящее имя этого руководителя ячейки. Однако не исключено, что один из связных работает здесь, в клубе, спасателем. Мне известно, что через него передавались донесения Тугрилу, но настоящего имени даже этого человека, здешнего спасателя, я не знаю — знаю только кличку, поэтому придется попросить кого-нибудь из ребят позвать «Нунурса». Я останавливаюсь, залюбовавшись пляской бликов света, золотых лучиков на поверхности воды, а потом окликаю одного из мальчишек. Чтобы спросить «Плюшевого Медвежонка», мужчине надо собраться с духом, но, к счастью, улыбку это не вызывает. Мальчишка понимает, кто мне нужен.

Мальчик подходит к бортику бассейна. Впечатление такое, будто он зовет из пучины некое морское чудище. Громадная тень выскакивает из воды, поднимается, подтянувшись, на кафельный бортик и размеренной поступью направляется ко мне. Нунурс — настоящий великан с бородой и мощной мускулатурой — весело улыбается, что не мешает ему походить на свирепого берберийского пирата. Приветливая улыбка, однако, исчезает, когда до него доходит, что я не клиент, которому полагается улыбаться, а товарищ. Я вполголоса произношу опознавательный код и прошу связать меня с Тугрилом. Мы договариваемся встретиться в парке Маренго через полчаса, когда он сможет уйти с работы. Потом, еще раз расплывшись в ухмылке, обезобразившей лицо, как рана, он вновь принимается учить белых детей плавать. Эта ухмылка напоминает мне знаменитую «кабильскую улыбку». И в самом деле, кабильская улыбка тянется от уха до уха, но возникает она на горле, причем с помощью ножа.

У ворот парка Маренго я покупаю газету «Echo d’Alger». Про Форт-Тибериас ничего не пишут, впрочем, прошло столько времени, что эта история, разумеется, уже не новость, даже если военные и сообщили что-то журналистам. Не пишут и о «Зверском преступлении в Лагуате», но завтра сообщение о нем, несомненно, появится на видном месте.

Наконец у меня на плече возникает громадная лапа. По-моему, такой груды мяса на костях я еще за пределами мясной лавки не видел.

Голос Нунурса звучит как страшное рычание:

— Встретимся еще раз на северной стороне площади Дю-Лир. Идите туда немедленно.

На площади Дю-Лир Нунурс так и не появляется, но торговец спичками передает мне записку: «Через пятнадцать минут уходите с площади Дю-Лир, поднимитесь по улице Рандон и через контрольно-пропускной пункт «Медея» войдите в касбу. Потом налево, далее — по улице Афревиль до завии[6] Сиди М’Хамеда Шерифа, потом вверх по лестнице Барбароссы на улицу Абдалла, оттуда, через улицу Нфисса, — в тупик Рамадан. Напрямик нигде не идите. За вашей сумкой я присмотрю».

Разумеется, мне мучительно жаль расставаться с сумкой. Но я приучен соблюдать дисциплину и избегать ненужного риска. Я отдаю сумку товарищу, предупредив его, что нельзя допускать, чтобы в ней рылись контрразведчики. Думаю, некоторое время можно обойтись без морфия, ведь, в конце концов, вряд ли я уже стал наркоманом.

Касба низвергается с холма водопадом лесенок и узких улочек. Улицы с домами и внутренними двориками извиваются, переплетаясь. Победа в битве за город Алжир была одержана французами почти два года назад. Десантники Массю больше не охраняют входы в касбу. На контрольно-пропускном пункте «Медея» стоят лишь скучающие жандармы. Комендантский час отменен. Несмотря на это, когда начинает темнеть, я прибавляю шагу, да и те немногие люди, что встречаются мне в касбе, тоже торопятся так, точно пламя страха лижет им ноги. Даже до войны — хотя это и не война — ночами в касбе было небезопасно, и базары закрывались перед вечерней молитвой. В этом тесном лабиринте переулочков и крытых галерей с гладкими стенами — если не считать массивных раскрашенных и обитых гвоздями дверей, которые открываются, чтобы выпускать или впускать фигуры в чадрах и капюшонах, — человеку, наделенному воображением, может пригрезиться, будто он стоит или прогуливается в Каире «Тысячи и одной ночи» и упивается его тайнами. Мне недосуг заниматься подобной чепухой. Да и что интересного может быть в зловонии нищеты? А касба, безусловно, смердит — воняют гниющие овощи и дерьмо, воняет дезинфицирующее средство, сочащееся из огромных металлических бочек, которые под присмотром солдат в стальных касках катят по узкой улочке мальчишки в синих комбинезонах. Что за дерьмовый любитель литературы сможет получать удовольствие от пребывания в касбе, этом расовом гетто и лагере дешевой рабочей силы? Тоже мне зачарованный мир Гарун аль-Рашида! А что за человек станет всматриваться в эти украшенные многочисленными гвоздями двери и в окна, закрытые тесно переплетенной машрабийей, всерьез полагая, что там, за ними, творится некое волшебство? А на самом деле за дверью творится то, что там живет мужчина, у него слишком мало работы, слишком много детей и невежественная, неграмотная жена, смертельно боящаяся взбучки, которую муж непременно задаст ей вечером, прежде чем вспахать ее, как плодородное поле, а дети будут жаться по углам, все видя и слыша. Эти живописные домики являются цитаделями тирании, тюрьмами для женщин, а касба — местом заключения для алжирского народа. Касба — это место, где привольно живется преступникам и крысам, это рассадник душевных болезней.