Алжирские тайны - Роберт Ирвин

Больше ничего сегодня сделать нельзя. Ночью усиливается контроль на дорожных заставах и ведется интенсивное патрулирование — не говоря уже о риске (по иронии судьбы) угодить в засаду, устроенную бойцами ФНО. Задуманный мною эффект отчасти будет вызван предположением, что я убил невинных людей. Но они отнюдь не были невинными. Отнюдь. Они наживались за счет бедняков и сидели на шее у арабов. Арабу пришлось бы год трудиться, чтобы купить некоторые из Эженовых лекарств. Эжен угостил меня обедом, за что, конечно, спасибо, однако ни араба, ни бербера он бы угощать не стал. При том, что жизненный уровень у него в сорок раз выше, чем у коренных африканцев. А когда я пытал арабов в интересах французского Алжира, разве порывался этот человек меня остановить? Хотя бы письмо в газеты он написал? Он прекрасно знал, чем занимаются такие, как я. Камеры в нашей казарме стали похожи на скотобойни. Мы ходили, хлюпая по крови арабов, — и все ради того, чтобы «невинный» фармацевт не лишился своих ульев и свинарников. В условиях страны, где назревает революция, подобная невинность сродни злодейству.

Шанталь с тем лейтенантом наверняка уже приехали в Лагуат. Доживет ли Рауль до их приезда, чтобы все рассказать? Рискнет ли Зора остаться и навлечь на себя гнев Шанталь? Что Шанталь предпримет в дальнейшем? Впрочем, строить догадки бессмысленно. Нет смысла и бездельничать. Отдышавшись, я начинаю обыск в гостиной и вскоре нахожу то, что искал, — фотоаппарат и коробку с лампами-вспышками, хранившиеся в угловом шкафу. Я поднимаюсь наверх и фотографирую тело Ивонны, распростертое на кровати. Ноги у нее неестественно вывернуты, голову подпирает окровавленная подушка. Потом спускаюсь к Эжену и делаю снимки его тела во всевозможных нелепых ракурсах. Это интересное занятие с технической точки зрения — да и с эстетической тоже, поскольку искусство фотографии придает эстетичность любому злодеянию. Нынешние наши боевые действия в Алжире ведутся в черно-белом варианте, и, когда мне снится эта война, я все вижу в зернистом черно-белом изображении. Нет ни ярко-синего неба, ни желтого песка, ни пестрых арабских халатов — лишь изображенные двухцветной светотенью солдаты, политики и журналисты.

Фотография производит причудливый, зримо усиливающийся эффект. Когда в Гренобле какой — нибудь мелкий буржуа развернет за кофе с круассанами свою газету и наткнется на сделанный мною снимок Ивонны с пробитой головой, он увидит не то, что увидел я. В некоторых отношениях то, что он увидит, будет более ужасающим. Я и раньше замечал, что кровь, запечатленная фотокамерой, не похожа на кровь, — пот и кровь на подушке за головой у Ивонны будет, вероятно, больше походить на пятна дерьма вокруг унитаза, и кажется, будто в пробитой голове вместо мозга содержится некое странное вещество, черное и волокнистое. Правда, во Франции гражданские лица редко имеют возможность увидеть подобные фотографии — это может плохо повлиять на их моральное состояние. Но как бы там ни было, сей добропорядочный гражданин за утренним завтраком будет внимательно рассматривать сделанный мною снимок Ивонны. Он будет испытывать не только отвращение, но, пожалуй, и чувство вины за то, что не в силах ничего изменить, а со временем, совершенно деморализованный, ожесточится, и его перестанет волновать положение европейцев в Алжире. Положение миллионов людей, умирающих с голоду в Африке и Азии, его уже не волнует. Израсходовав все лампы-вспышки, я щелкаю затвором в темноте, пока не кончается пленка. Потом вынимаю пленку и кладу к себе в сумку.

Лежа на диване внизу, я размышляю, строю планы и дремлю почти до рассвета. Потом надеваю один из костюмов аптекаря, а забрызганный кровью костюм аль-Хади закапываю во дворе у черного хода. На двухместном автомобильчике я добираюсь до центра Лагуата и открываю ключами покойника его аптеку. Я беру, кажется, не меньше годового запаса морфия и несколько шприцев, а заодно и мелочь из кассы. Потом еду на север. В полумиле от Бу-Хары я бросаю машину среди пробковых деревьев и иду в городок пешком. На автовокзале обнаруживаю автобус, который через полчаса отправляется в Алжир. В автобусе, кроме меня, еще пара белых бедняков. Остальные — арабы, и автобус набит битком, даже некоторые дети стоят в проходе. Перед самым отправлением водитель обрызгивает пассажиров жасминовой водой. Предстоит пятичасовая поездка. Через два часа производится проверка документов. Офицер с новобранцем медленно движутся по проходу, внимательно изучая документы и раздраженно отталкивая детей к сиденьям. Когда они подходят поближе, я принимаюсь размахивать Раулевым удостоверением личности. Впрочем, даже эта жестикуляция оказывается излишней. Европейцы их не интересуют, только арабы. Облегченно вздохнув, я откидываюсь на спинку сиденья и задумываюсь о кроткой печали алжирцев. Они похожи на баранов, готовящихся к отправке на бойню. Хотя бараны, разумеется, к этому не готовятся. Я любуюсь видом из окна и размышляю. Эти пассивные, полусонные арабы покорно ступили на путь к рынку… По правде говоря, я считаю, что глупость тоже сродни злодейству… Если люди не хотят знать правду, они заслуживают наказания.

Столько глупцов вокруг — такое зрелище, наверно, должно нагонять тоску. Однако у меня вновь развязаны руки, и теперь можно разгуляться по — настоящему. Им за мной ни за что не угнаться. Я еще себя покажу.

Глава тринадцатая

Сидя у осеннего костра, я увидел женщину в костюме Арлекина, ходившую взад и вперед по ту сторону огня. У нее была размашистая мужская походка, но, несмотря на маску, я был уверен, что это женщина. Она всем предлагала фрукты. В оранжевом свете вечерней зари я сперва принял яблоки за апельсины. Потом она села рядом и познакомила меня со своей младшей сестрой. Тот деревенский праздник отмечали, когда мне было, наверное, лет десять. Значит, году этак в тридцать пятом? Не знаю, почему эта картина вдруг возникла у меня перед глазами.

В автобусе есть время поразмышлять. Учитывая мои наклонности, его даже многовато. Я бы предпочел действовать… И все-таки неплохо бы убедиться в том, что в убийстве Ивонны и Эжена не было ничего ни личного, ни патологического. Сосредоточившись на строгой самокритике, я принимаюсь изучать свои мотивы. В конце концов я остаюсь доволен. Я действительно испытываю ненависть ко всем старикам вообще, но это результат того, что мне представляется политической проницательностью. Да, неуклюжие, немощные старики вечно мешаются у меня под ногами — вот и сейчас, в автобусе, по другую сторону от прохода сидит пожилой бербер, который чертовски раздражает меня абсолютно беспричинными нерегулярными улыбками, и частым бормотанием себе под нос. Это старый, обнищавший представитель угнетенного народа. В его положении улыбаться просто глупо. И все же в отвращении, которое я питаю к старикам, отсутствуют личные причины. Взаимная ненависть стариков и молодежи во многом имеет под собой политическую подоплеку. Проще говоря, старики — это препятствие на пути революционных перемен, балласт для светлого будущего.

Я не дурак. Разумеется, и я когда-нибудь состарюсь. Надеюсь, тогда у меня хватит мужества себя возненавидеть. Если мы не научимся ненавидеть старость, бедность и болезни, мир никогда не изменится. Революция совершается ради Арлекина и яблок, которые сверкают, как маленькие солнца.

Но я не собираюсь четыре или пять часов подряд думать только о стариках. Мои мысли одновременно сосредоточены и на других проблемах. Что, если за нашим автобусом следят? Я не вижу явного хвоста, но это ничего не доказывает. Что, если хвост, ищейка, находится в автобусе? Им может оказаться этот полоумный старый бербер. Что, если Шанталь — а с ней и весь Отдел контрразведки, — полагая, что я еще жив, установила мое место назначения и доступные мне транспортные средства? Значит, когда автобус подъедет к конечной остановке, там уже будут ждать члены комитета по организации торжественной встречи — ждать и терпеливо постукивать дубинками по ладоням? Что, если, все-таки выйдя из автобуса в Алжире и попытавшись связаться со своими, я обнаружу, что ячейка, с которой мне необходимо установить контакт, уже расформирована? А что, если, когда я все-таки свяжусь с Тугрилом, окажется, что он перевербован Отделом контрразведки, — или — что еще хуже — мне так и не удастся это обнаружить?

Предусмотрительность — штука полезная, и в моей профессии желательно учитывать все возможные случайности, но зацикливаться на этом я не намерен. Стараясь отбросить мрачные мысли, я думаю о том, как хорошо, что, так долго проработав в одиночку, смогу теперь покончить и с одиночеством, и с ложью, смогу шагать плечом к плечу со своими товарищами. Как тяжело было играть все эти годы роль солдата и шпиона. Нельзя отчуждать от человека продукт его труда, да и индивидуалистом быть небезопасно. Люди должны трудиться сообща, подавая пример друг другу и приходя друг к другу на выручку. Я устал бороться в одиночку против всех. Хочу участвовать в общей борьбе. Мне нужно немного человеческого тепла.