Алжирские тайны - Роберт Ирвин

— Я думала, все это будет продолжаться вечно — эти балы и дневные визиты…

Если я считаю жену симпатичной — да и Эжена, в общем-то, тоже, — это не значит, что они мне нравятся. Не люблю симпатичных людей. Да и вряд ли это значит, что я их пощажу. Сидя за столом и пережевывая свинину, я задаю себе вопрос, обязательно ли убивать эту престарелую чету — или просто желательно.

Появляется и передается через стол семейный альбом с фотографиями. Люблю рассматривать старые снимки. Вот юноша Эжен, играющий в карты с отцом в цветущем саду, вот Ивонна с какими-то офицерами на пикнике во время прогулки в нагорье Ахаггар, есть и множество снимков, сделанных в том году, когда они возили дочерей во Францию, чтобы показать их бабушке незадолго до ее смерти. Мне вспоминаются другие фотографии: та, на которой мать Шанталь сидит со спаниелем на коленях и рукой заслоняет глаза от яркого солнца. Это было всего за несколько дней до филипвильской резни.

И фото Мерсье и Жомара, стоящих под руку на краю металлической летной полосы в Дьен-Бьен-Фу. Жомар погиб при попытке вырваться из крепости Изабель. Если рассматривать снимки ретроспективно, складывается впечатление, будто люди, уставившиеся в объектив, на самом деле смотрят в дула винтовок перед расстрелом, что, в сущности, не так уж далеко от истины, ведь со временем все они умрут, и, открывая альбом с фотографиями, мы разглядываем мертвецов — погребенных мертвецов и мертвецов ходячих.

Хорошо бы выведать у них новости из Форт-Тибериаса. Хотелось бы узнать, дошла ли весть о происшествии в форте до жителей Лагуата, но это рискованно. Если уже начались поиски офицера-изменника из Легиона, я не хочу, чтобы из-за этого они изменили свое отношение ко мне. К тому же вскоре становится очевидно, что супруги не испытывают особого интереса ни к политике, ни к новостям с фронта.

— Э-э, разве из газет можно узнать, что происходит, я вас спрашиваю? Ложь, цензура и явная дезинформация. Глупо даже пытаться следить за текущими событиями.

— Политика — сплошная скука, — со вздохом соглашается Ивонна.

Эжен громко пердит, насыщая воздух запахом переваренного свиного рагу.

Ивонна вздрагивает. Я улыбаюсь. Хотя я поспешно принимаю серьезный вид, Эжен успевает заметить улыбку.

— Ангелы над головой пролетели, — говорит Ивонна.

Интересно, почему все партии и все мыслители, занимающиеся политикой, презирают мелких буржуа? Я разделяю это распространенное предубеждение. Однако беседа должна продолжаться, и потому я говорю им, что тоже никогда не интересовался политикой.

— Политикой увлекаются только позеры да незрелые умы. Они поднимают страшный шум, но есть ли на самом деле хоть какая-то разница между всеми этими левыми и правыми, коммунистами и фашистами? Эти самовлюбленные горлопаны только и толкуют, что о своих теориях и доктринах, но, когда они приходят к власти, все в конечном счете делают одно и то же.

Ивонна и Эжен радостно соглашаются с этим утешительным вздором, и Эжен начинает рассказывать мне о том, насколько пчелы интереснее политиков.

После фруктов Ивонна уносит тарелки на кухню. Она отклоняет мое предложение помочь вымыть посуду. Эжен наливает нам двоим немного арманьяка. Он явно хочет поговорить со мной по душам.

— Только не обижайтесь, Филипп, но (поправьте меня, если я ошибаюсь) я чувствую в вас чересчур утонченную натуру… Я видел, как вы посмотрели на мою жену… Да, я видел ту улыбку… Ну что ж, я буду с нами откровенен. Если человек не может пернуть при своей жене, значит, между ними нет подлинно интимных отношений. Мне кажется, что такой человек несчастлив в браке…

Он умолкает на полуслове, поскольку вошла Ивонна, чтобы пожелать нам спокойной ночи. Эжен говорит, что еще посидит немного, а потом позаботится о моем ночлеге. Он слушает, как она поднимается по лестнице, после чего продолжает свою речь:

— Женушка моя — хорошая женщина. Мы всем довольны… точнее, были довольны, пока не началась эта война… Э-э, там, во Франции, на нас смотрят свысока. Я знаю, по крайней мере могу себе представить. Конечно, я не читаю Камю и Роб-Грийе, а жена не может себе позволить одеваться так, как советует журнал «Вог». Я развожу свиней и держу пчел. Что в этом плохого? Э-э… В чем же я так провинился перед своими соотечественниками, что должен лишиться дома, сада, свинарника, распрощаться с церковью, в которую ходил, и со школой, где научился грамоте и где учатся теперь мои дочери? За какое такое преступление нас лишают средств к существованию и воспоминаний? Мы должны стать беженцами и получать пенсию от того самого человека, который нас предал. Этот влиятельный человек, генерал, щеголяет своими орденами перед объективами фотоаппаратов и рассуждает о «французах», но при этом имеет в виду не нас, а только самого себя. Сплошное безумие.

Зачем он мне все это говорит? Неужели думает, что я пользуюсь благосклонностью генерала? Вид у него такой, будто он сейчас заплачет, но в конце концов ему удается взять себя в руки.

— Э-э, ну что ж, пора осмотреть вашу ногу. — Он жестом приглашает меня следовать за ним, и мы входим в нечто вроде небольшого кабинета. Он просит меня снять брюки, но я говорю:

— Сперва укол.

Я закатываю рукав и протягиваю ему распухшую, исцарапанную руку. Укол сделан мастерски. Пора, наконец, кончать маскарад, но, поскольку по венам уже медленно растекается морфий, я абсолютно спокоен. Я достаю из-за пояса пистолет.

Неудобно держать человека под прицелом, одновременно вылезая из брюк, но мне это удается.

— Надо как следует перевязать.

Обрабатывая рану, Эжен время от времени поднимает на меня растерянный взгляд, но не произносит ни слова. Догадываясь, разумеется, чем кончится дело, он медлит, по всем правилам накладывая новую, чистую повязку. Когда он заканчивает, я стреляю ему в голову. Следить за тем, как часть черепа разлетается на куски при попадании пули, — точнее, не успевать следить, ведь все происходит так быстро, — это нечто необыкновенное. «Сила есть повивальная бабка каждого старого общественного строя, беременного новым. По сути она является экономическим фактором». Девиз Маркса — мой девиз.

Теперь я поднимаюсь по лестнице, надеясь застать жену в постели, но встречаю ее на полпути вниз и принимаюсь бить рукояткой пистолета по голове до тех пор, пока она, скатившись по ступенькам, не испускает дух в прихожей. Некоторое время я стою, затаив дыхание, и вслушиваюсь в тишину, чтобы выяснить, не привлек ли выстрел внимания соседей. Снова приходится пожалеть о том, что у моего «ТТ» нет глушителя, правда, при наличии глушителя уменьшается начальная скорость пули. Мой опыт позволяет утверждать, что идеального оружия не существует. Я пытаюсь на руках отнести женщину обратно наверх, но, не сумев поднять такую тяжесть, рывками затаскиваю ее волоком вверх по лестнице и бросаю на кровать. Потом задираю ей ночную рубашку и принимаюсь возиться с тесьмой и детонирующими шнурами. Покончив с этим, я раздумываю, не снабдить ли и труп мужа миной-ловушкой, но для должного эффекта хватит и одной. К тому же кончилась пластиковая взрывчатка. Все равно я больше не отважился бы носить с собой столь ненадежное вещество. Осталось лишь немного хлорида, но использовать его в минах-ловушках не так-то просто.

Я много раз читал лекции по этому предмету, но сам с тех пор, как прошел подготовку, ни с какими взрывчатыми веществами дела не имел. Сегодня я собой доволен. Нитроглицерин сам по себе не прост в обращении, а при наличии примеси пироксилина устройство делается еще более ненадежным, но именно эта ненадежность, представляющая собой такую проблему для минера, является основой крайне высокой чувствительности вещества к приведению в действие взрывателя ловушки. В данном случае я установил слегка видоизмененный проволочный размыкатель: шнур, привязанный к ногам Ивонны, натянувшись, выдергивает предохранительную шпильку, в результате чего приводится в действие подрывной капсюль, а затем взрывается основной заряд. Такого рода акты насилия вызывают гораздо больший переполох, чем обычный тактический удар по какой-нибудь железнодорожной ветке. Вероятно, в ближайшие два-три месяца еще несколько алжирцев французского происхождения решат покинуть Лагуат и переехать во Францию. Понятия не имею, почему гибель этой престарелой четы должна внушать такой страх. Впрочем, догадаться нетрудно. Они же европейцы. Вот если во время карательного налета бомбардировщиков в горах Кабилии гибнут сорок сельских жителей — это другое дело. Все это совершают люди в военной форме при поддержке государственных структур, к тому же погибшие люди — арабы, то есть люди неполноценные. Это совсем другое дело. Но мне не приходится оправдываться перед самим собой.

Больше ничего сегодня сделать нельзя. Ночью усиливается контроль на дорожных заставах и ведется интенсивное патрулирование — не говоря уже о риске (по иронии судьбы) угодить в засаду, устроенную бойцами ФНО. Задуманный мною эффект отчасти будет вызван предположением, что я убил невинных людей. Но они отнюдь не были невинными. Отнюдь. Они наживались за счет бедняков и сидели на шее у арабов. Арабу пришлось бы год трудиться, чтобы купить некоторые из Эженовых лекарств. Эжен угостил меня обедом, за что, конечно, спасибо, однако ни араба, ни бербера он бы угощать не стал. При том, что жизненный уровень у него в сорок раз выше, чем у коренных африканцев. А когда я пытал арабов в интересах французского Алжира, разве порывался этот человек меня остановить? Хотя бы письмо в газеты он написал? Он прекрасно знал, чем занимаются такие, как я. Камеры в нашей казарме стали похожи на скотобойни. Мы ходили, хлюпая по крови арабов, — и все ради того, чтобы «невинный» фармацевт не лишился своих ульев и свинарников. В условиях страны, где назревает революция, подобная невинность сродни злодейству.