Испытание Ричарда Феверела - Джордж Мередит

— Скажи, какое женское имя больше всего тебе нравится?

— Право же, не знаю, — безучастно сказал Ричард. — А чего это ты поднялся в такую рань?

В ответ на это Ралф заметил, что Мери — славное имя.

Ричард не стал с ним спорить; так ведь зовут экономку в Рейнеме; добрая половина их горничных и кухарок носят то же имя; Мери — это все равно, что служанка.

— Да, знаю, — сказал Ралф, — у нас множество всяких Мери. Самое обыкновенное имя. Нет! Мери это не то. А как тебе, например, нравится Люси?

Ричард нашел, что это имя нисколько не лучше.

— Знаешь что, — продолжал Ралф, решив говорить без обиняков и прямо перейти к делу, — есть имена, за которые я, верно, отдал бы все на свете — таких только одно или два. Это не Мери и не Люси. Кларинда — имя, вообще-то говоря, неплохое, но его встречаешь только в романах. Вот Кларибел мне нравится. Самые лучшие имена это те, что начинаются с «Кл». Все «Кл» это непременно милые и красивые девочки, за которых хочется отдать жизнь! Не правда ли?

Ричард никогда не знал ни одной такой девушки, что могла бы вызвать в нем подобные чувства. Право же, столь настойчивые расспросы касательно его пристрастий к женским именам да еще в пять часов утра несколько изумили его, хоть он и не совсем еще пробудился от грез. Приглядываясь к Ралфу, он заметил в нем перемену. Наместо пышущего здоровьем жизнелюбца, соперника его в разных состязаниях, которого всегда отличала прямота и у которого слово не расходилось с делом, перед ним стоял робкий, то и дело краснеющий юноша, жалостно искавший наперсника, которому он мог бы излить свои чувства. Вместе с тем Ричард постепенно стал замечать, что Ралф, как и он сам, находится на пороге царства тайны и, может быть, даже углубился в это царство дальше, чем он сам; и тут он сразу проникся к нему сочувствием, и каким-то чудом ему открылись вся удивительная красота и глубокий смысл, вложенный в это перечисление женских имен. Он ощутил и новизну, и очарование самого предмета их разговора, как нельзя более подходившего и к этой поре года, и к раннему утру. Но вся трудность заключалась в том, что сам Ричард не мог выбрать ни одного женского имени: для него между ними не было никакой разницы; ему нравились все.

— Скажи, а неужели тебе не милее всего те, что начинаются на «Кл»? — настойчиво вопрошал Ралф.

— Они нисколько не лучше, чем те, что кончаются на «я» и на «и», — ответил Ричард, которому хотелось бы и самому иметь любимые имена, ибо Ралф, по всей видимости, опередил его и в этом.

— Давай посидим тут в тени, — предложил Ралф. И когда они уселись на берегу под сенью деревьев, соперник его излил ему душу. Еще несколько месяцев, и он должен будет прибыть в свой полк, а перед тем как уехать он хочет проститься с друзьями… Не может ли Ричард дать ему адрес миссис Фори? Он слышал, что она сейчас где-то на морском побережье. Адреса тетки Ричард не помнил, но сказал, что берется передать ей любое письмо.

Ралф стал шарить в кармане.

— Вот оно. Но смотри, чтобы никто не увидел.

— Тетку мою зовут вовсе не Клара, — сказал Ричард, вглядываясь в то, что было написано на конверте. — Ты что, адресуешь его самой Кларе?

Сомневаться в этом не приходилось.

«Эммелина Клементина Матильда Лаура, графиня Блендиш», — вполголоса Ричард продолжал перечислять все эти имена, упиваясь их благозвучием.

— Женские имена! — воскликнул он. — Как они у них мелодично звучат!

Он впился взглядом в Ралфа. Если даже он и обнаружил что-то еще, он ничего не сказал и, попрощавшись с ним, вскочил в лодку и поплыл вниз по течению. Не успел Ралф скрыться за поворотом, как Ричард принялся читать написанные на конверте имена. Впервые в жизни ему пришло в голову, что кузина его Клара в самом деле очень красива; он вспомнил ее взгляды и особенно тот, последний, когда они расставались: в нем был упрек. Чего это ради Ралфу вздумалось ей писать? Разве она не принадлежит ему, Ричарду Феверелу? Вновь и вновь перечитывал он все те же слова: Кларе Дорайе Фори. Ну конечно же, имя Клара нравится ему, Ричарду, больше всех остальных, он его просто любит. Да и Дорайя тоже — он-то сам тоже ведь носит это имя. Сердце его застучало, теперь это уже не был прежний кентер, это был галоп, которым несутся, когда впереди мелькнула добыча. Он почувствовал, что совсем ослабел и не может грести. Клара Дорайя Фори — о, как это дивно звучит! В то время, как он скользил вниз по течению, ему слышались звуки флейты, доносившиеся с прибрежных холмов.

Когда мы созрели для любви, судьба тотчас же воздвигает храм, где будет гореть ее пламя.

У самой запруды, над грохотавшим потоком среди зеленых водорослей качались желтые и белые лилии. Над густо заросшим камышом и ползучею куманикой берегом склонялись кусты медуницы, и — склонялась фигура девушки. Большая соломенная шляпа роняла тень на ее лицо; слегка отогнутые поля этой шляпы оставляли губы ее и подбородок незащищенными от солнца, и, когда она наклонялась, можно было на мгновение уловить блеск ее голубых глаз. Пышные длинные локоны ниспадали ей на плечи и на спину; темно-русые в тени и золотившиеся там, где их касался луч солнца. Одета она была просто и скромно. Вглядевшись пристальнее в ее лицо, можно было заметить, что губы у нее почернели. Она рвала ежевику, кусты которой росли у самой воды. Ягод, как видно, было великое множество — рука ее то и дело направлялась ко рту. Даже самый привередливый юноша, который возмущается тем, что женщина полная теряет изящество свое от слишком обильной еды и, надо думать, был бы рад видеть ее более худощавой и тем самым более поэтичной, — и тот вряд ли станет возражать против ежевики. В самом деле, ведь поедать эту ягоду с куста — огромное наслаждение, навевающее сладостные мечты. Ежевика — родная сестра лотоса, и в ней самой есть девическая невинность. Вы едите ее: рот, глаза и руки заняты, а ум свободен. Так было и с молодою девушкой, стоявшей там на коленях. Маленький жаворонок вспорхнул над нею, заливаясь песнею, и улетел к растянувшейся по небу тучке; откуда-то из обрызганных росою зарослей, прямо над ее склоненною шляпой, просвиристел черный дрозд: полились нежные, мелодичные и, казалось, обращенные к ней звуки; изумрудное оперение зимородка блеснуло из-за зеленеющих ив; круглокрылая цапля улетела вдаль, ища уединения; скользившая вниз по реке лодка приближалась, а вместе с этою лодкой приближался и погруженный в мечты юноша; она же по-прежнему рвала и рвала ягоды и лакомилась ими — и сама предавалась мечтам так, будто поблизости никакого сказочного принца не было и в помине, как будто ей этого вовсе и не хотелось, или просто она не знала, чего ей хочется. Среди этих с кошенных зеленых лугов, где жужжали шмели и неумолчно грохотал поток, овеянная дыханием полевых цветов, душистых и пышных, она являла собою частицу прелестной человеческой жизни, заключенную в удивительную оправу и обладавшую огромной притягательной силой. Магнетический юноша повернул голову — посмотреть, далеко ли еще осталось плыть до плотины, — и тут взгляду его предстало это видение. Природа вокруг притихла. Казалось, в небе вот-вот встретятся две грозовые тучи и грянет гром. В позе девушки было столько грации, что хоть его и уносило прямо к плотине, он не взялся за весло. Как раз в эту минуту внимание девушки было привлечено какой-то особенно сочной ягодой. Он проскользнул незамеченным и тут увидел, что руке ее никак не дотянуться до цели. Сильный удар правым веслом, и он очутился возле нее. В испуге взглянула на него незнакомка и покачнулась. Ричард сразу кинулся в воду. Он успел подставить руку под ногу девушки, которая, сделав неосторожный шаг, начала было уже сползать вниз по рыхлому склону, и помог ей удержаться на кусочке твердой земли, куда вслед за нею выбрался и он сам.

ГЛАВА XV

Фердинанд и Миранда[38]

Он высадился на одном из Бермудских островов. Оставленный им мир погиб; Рейнем был где-то далеко, он канул в тумане; он сделался призраком, а реальный мир воплотился в этой белой руке, что за одно мгновение увела его на тысячи миль оттуда. Чу, как над головой у него поет Ариэль! Как сверкают над ним небеса! И, о диво! Волшебное пламя, при свете которого мир предстает нам в изначальном своем величии… Лучезарная Миранда! Принц Фердинанд у твоих ног.

Или это Адам, у которого во сне вынули ребро и преобразили его так, что он изведал рай, а потом его потерял?..

Юноша смотрел на нее таким же горящим взором. Это была Первая Женщина, на которую он обратил свой взгляд.

Для нее же все человечество было Калибаном, кроме этого единственного юноши, похожего на принца из сказки.

Вот что говорили их блестевшие взоры, когда они стояли так друг против друга; он — бледный, она — зардевшаяся румянцем.

Она в самом деле была удивительно хороша, и ее соперницам пришлось бы это признать. Легко было догадаться, что здесь, на этом волшебном берегу, юноша, воспитанный по Системе и пораженный теперь пущенной ему прямо в голову стрелой, готов был сразу же умчаться с нею невесть куда. Нежный румянец, лучистые ясные глаза — на всем облике ее лежала печать здоровья. Если бы она предстала перед сэром Остином среди своих соперниц, то не приходится сомневаться, что ученый гуманист, для того чтобы подтвердить безошибочность своей Системы, выбирая сыну невесту, пальму первенства отдал бы именно ей. Широкополая соломенная шляпа, надвинутая прямо на брови, казалось, струилась сама вслед за струящимися тяжелыми локонами, а сами эти шелковистые локоны, вернее волны волос, концы которых вились, ниспадали пронизанным красными солнечными прожилками потоком ей на спину; юноша был ослеплен этим чудом красоты, вглядеться в нее пристальнее он был не в силах. А черты все и краски были таковы, что в них следовало бы вглядеться. Ее густые темно-русые брови выделялись на нежной розовой коже лица; одним концом дуги их сходились у переносицы, а другим — ровною линией тянулись к вискам; видно было, что она создана для того, чтобы непрестанно вникать во все земное, а гибкая линия бровей говорила о том, что эта удивительная девушка пользуется своей способностью и не обращается в статую для того, кому случится бросить на нее взгляд. Из-под густых темных бровей выступали своды ресниц, погружая в глубокий мрак ее чистые голубые глаза — ни один человеческий разум не мог бы постичь, какие мысли они скрывают; в глубинах этих для принца Фердинанда таилось больше богатств, чем во всей земной мудрости. Ведь когда природа выступает в роли художника и создает игру красок на и без того красивом лице, то какой мудрец и какой провидец может сравняться по глубине с ее самым беглым наброском?