Долгая ночь (СИ) - Юля Тихая

— Чья?

— Шестого Волчьего Советника.

И показал на табличку у ворот.

Из-за снега мне было плохо её видно. Строчки надписей были все облеплены снегом, и прочесть их я так и не смогла, зато заснеженный рельеф стал даже более чётким.

Волчья голова с пышной, вырисованной острыми клиньями гривой. В пасти — круг часов, они и правда работали, но опаздывали на два или три часа. А вокруг бегут цепочкой мелкие зверьки с острыми когтями и глазами из глянцевых чёрных камней.

Мне не нужно было всматриваться, чтобы понять: это ласки.

— Мне сказали подумать, — лопочу я, и это почему-то звучит очень жалко.

Мама только качает головой, но я знаю: она считает, что здесь не о чем думать.

Вечером мне рассказывают о волках, и о лисах, и о ласках, — и о предназначении. Говорит всё больше мама, с горящими глазами и пылом, а папа, как все медведи, вял и по-зимнему клюёт носом в стол.

Когда-то давно, до Принцессы Полуночи, твоя судьба определялась рождением. Если ты рождён волком, ты будешь править Кланами; если лисой — искать следы и служить волкам; если белкой — обживать снежные леса; если соколом… Родители учили детей семейному делу, и не было из этого круга ни выхода, ни даже его тени.

Потом Принцесса подарила нам Охоту, и вот она я — ласка, дочь медведя и горлицы.

Есть звери, которые давно забыли о своей сути, но ласки помнят. Это большая судьба; я стану сильной, я смогу многое, я научусь. Я буду тенью Советника и его доверенным лицом; щитом, заслоняющим от опасности, и разящим клинком; его клыками и его когтями; я проведу свою жизнь за волчьим престолом, а однажды приму за него смерть.

Полуночь сплела для меня хорошую дорогу, яркую. О чём же здесь думать?

Я нервно облизываю губы.

— Я бы многое отдала за такую судьбу, — говорит мне мама. — У тебя есть шанс вырваться из нашей дыры, увидеть мир, не бегать, как проклятая, работа-дети-быт-работа, не пытаться экономить на капусте. Кесса, тебе пора бы взрослеть. Или ты хочешь, как все, быть какой-нибудь мышью и стать продавщицей в пивном ларьке? Посмотри на меня. Что тебе не так?

Я не хочу на неё смотреть. Я прячу взгляд и обнимаю себя руками.

Правда в том, что я не отказалась бы от того, чтобы быть мышью-продавщицей, или даже и вовсе — мокрой речной рыбой. Я ведь видела, как работают лисы. Приезжают в ночи, чтобы смотреть на чужую смерть, чтобы опрашивать перепуганных горожан, чтобы шутить над трупом чернушные шуточки. А ласка, получается, — это даже хуже, чем лиса.

А ещё правда в том, что я ужасно не хочу умирать. Я не верю, что это бывает не больно, а боль терпеть — не умею; я не хочу становиться холодным склизким телом; я не хочу быть горьким воспоминанием, молчаливой табличкой на могиле, одуванчиковым венком в течении реки.

Бывает ли она — большая судьба без большого риска?

— Мне нужно подумать, — выдавливаю из себя я. — Мне сказали подумать. Я подумаю, хорошо?

Мама притягивает меня к себе, обнимает, упираясь лицом мне в бок, а я украдкой нюхаю её волосы. Она пахнет специями и теплом, и теперь этот запах для меня много острее и глубже, чем раньше, когда я ещё была человеком.

— Полуночь знает, что для нас правильно, — говорит мама, пытаясь поймать мой взгляд. — Это великий дар: точно знать, что ты можешь. Не профукай его, хорошо?

Мне уже ясно: она не поймёт. Но я всё равно зажмуриваюсь и выдыхаю:

— Мне очень страшно.

— Страшно? Почему?

Она хмурится, а я шепчу:

— Я не хочу… как Ара.

Мама вздрагивает. Ей, наверное, было много больнее, чем мне, — но мы никогда не говорим об этом.

— Ты совсем не Ара.

В этом она, конечно, права.

Ара бы, конечно, не сомневалась. Ей бы не было страшно; она бы не дрожала, как какой-то там заяц. Она приняла бы свою судьбу, какой бы она ни была, она бы научилась, она бы смогла.

Как бы я ни старалась, мне никогда не быть, как Ара.

Когда мастер Дюме вышел, раздался щелчок, — это водитель запер двери. Я попыталась открыть сама, кнопкой, но она даже не шевельнулась.

Когда они успели договориться? И с каких пор среди водителей таксопарков принято запирать пассажиров в дорогих машинах?

— Я бы хотела пройтись, — сказала я своему нечаянному тюремщику.

Он мазнул по мне нечитаемым взглядом.

— Холодно. И снега в салон нанесёте.

— Очень ноги затекли, — пожаловалась я и неловко улыбнулась.

— Как скажете.

Он пожал плечами и отпер двери.

Или всё-таки не тюремщик?

Он, к слову, был прав: действительно холодно. Дорога заканчивалась ровно здесь, у ворот, и была расчищена довольно условно, ровно так, чтобы проехала одна машина. Выйдя из салона я сразу утонула в снегу почти по колено.

Сделала пару шагов, картинно потянулась.

Мы так и стояли у высоких сплошных ворот, а неприступный забор с колючей проволокой