Долгая ночь (СИ) - Юля Тихая

Интересно даже: считается ли это преступлением? Может быть, я и зря отнеслась к этому так легко, и в волчьем кодексе есть для этого специальная страшная статья, и будет какой-нибудь ужасный трибунал, и газетчики, и в меня будут тыкать пальцем и говорить, что я воровка дорог, и окажется, что зверя никак нельзя никуда сдать, и чтобы всё исправить, я просто должна умереть, обязательно каким-нибудь ужасным способом, и даже просто яду выпить нельзя…

Ласка, ласочка… как же ты могла так обознаться? Что тебе стоило махнуть хвостом и отпрыгнуть подальше? Я бы поняла, честное слово, я бы побежала за кем-нибудь другим!

Ласка смотрит на меня, склонив в сторону мордочку. Я протягиваю к ней руку, на секунду касаюсь мягкого меха; она прижимается к дереву, будто собирается прыгнуть, но я смаргиваю, — и мои пальцы упираются в холодное стекло.

Утром, пока мама возится с квашнёй, я спрашиваю: бывает ли такая статья, про воровство дорог? Мама смеётся и говорит, что это всё глупости. Полуночь никогда не ошибается; Полуночь знает, что тебе нужно.

Но я-то знаю, что это ошибка. Наверное, это очень секретная статья.

Похоже, что-то такое написано на моём нервном, бледном лице, потому что мама толкает папу в бок и настойчиво показывает ему на меня глазами. Папа сонный, вялый, немножко сердитый; он основательно жуёт пшённую кашу, а его тёмная с проседью борода стоит почему-то дыбом.

После завтрака он выводит меня в предбанник и рассказывает об обороте.

— Мы хищники, — гудит он, — поэтому представь, что идёшь на охоту. Или дворовые догонялки. Близкая добыча! Азарт! Схвати зверя, пусть помогает бежать! Сечёшь?

Я киваю, но, по правде, я не секу.

Мне ужасно неловко стоять перед ним голой. Я распустила волосы, но они слишком короткие, чтобы прикрыть замёрзшие соски, и я неловко закрываюсь руками. Я вся покрыта гусиной кожей, и даже плотные кудри на лобке нервно топорщатся.

Папа рассказывает так и эдак. Я смотрю в себя; смотрю в потолок; рычу; рычу по-другому; бегаю на месте; ловлю мячик; пытаюсь отобрать тряпичную куколку; отбиваюсь от веника. В конце концов мы выходим на улицу, где я мгновенно коченею; папа превращается, от медвежьего рыка душа уходит в пятки и ещё немного глубже, но это тоже не помогает.

Наконец, он отводит меня обратно на кухню и, сердитый, уходит колоть дрова.

Я не дрова, но меня колотит. Я ужасно замёрзла, всё во мне дрожит, и даже если кража дорог — это уголовное преступление, я готова сдаться в Сыск прямо сейчас.

Но, конечно, меня никуда не пускают.

Мама рассказывает иначе. Мама говорит про свободу и волю, про бескрайнее поле, про простор и право быть кем угодно, про понимание расстояний и внутренний ориентир. Мы придумываем мне внутреннюю «точку покоя», — говорит всё больше она, я только запинаюсь и киваю, — где должна среди снега сидеть моя ласка. Мы долго листаем книгу с Большой Сотней зверей и убеждаемся ещё раз, что ласок там нет; тогда мама роется в ящике с архивом старых журналов по подписке и всё-таки находит в одном из них картинку, рыже-медную ласку с выразительными усами. Но как я ни стараюсь, я не могу её представить и вижу лишь черноту.

От маминых упражнений хочется спать.

— Ты очень зажатая, — говорит она. — Расслабься.

Кажется, я напрягаюсь только сильнее.

— Сложно только первый раз, — уговаривает мама. — Нужно немного сосредоточиться. А потом получается очень легко!

У Ары с самого начала получалось легко. Она плела чары, как дышала, и обращалась мгновенно и уверенно.

— Я устала, — тихо говорю я.

Мама вздыхает, но соглашается прерваться до обеда. Со двора всё ещё доносятся звуки, с которыми чурки раскалываются на дрова. Я закрываюсь на мансарде, пробираюсь мимо вязанок трав к окну и сижу, прислонившись лбом к холодному стеклу.

Топор замолкает. Хлопает дверь, — кажется, папа возвращается в дом. Вот сейчас он спросит, и мама покачает головой, и они станут говорить… о чём бы?

Ласка приподнимает голову. Кажется, ей тоже интересно. Она такая живая, весёлая; на мордашке написано желание ввязаться в какую-нибудь шкоду. Я не могу ей не улыбнуться. Она тявкает, я чешу её за ушком, — у неё мягкий, нежный мех.

Мы смотрим друг другу в глаза, и ласка прыгает.

xx

Долгое, тягучее мгновение мы с ней существуем одновременно.

Мы слипаемся в одного большого зверя, с тысячей лап и тысячей хвостов; мы становимся частью многоликой вселенной, частью благословенного мироздания и искрой великого плана. Мы — натянутая струна между точкой А и точкой Б; мы — луч света, рассеивающий Тьму; мы — нить, мы — дорога, мы — течение, вложенное в единый Поток.

Миг натягивается и разрывается. Я спотыкаюсь о дерево и падаю в жухлую траву. Ласка ловко цепляется лапами за занавески и сползает по ним на бревенчатый пол.

Топчет лапами мою одежду, — она неряшливо осыпалась на пол, как сброшенная змеёй кожа.

Принюхивается. Чихает.

— Мы хотели подслушать, — говорю я.

Я сижу на бревне в лесу, которого нет. И вместе с тем, это я такая маленькая, что колченогий стул кажется мне великаном; это я пробую когтями половицы; это я борюсь с дверной ручкой, которая