Жених и невеста - Алиса Ганиева

– Вижу, наверное. Но нужно побольше времени. Нужно проверить, убедиться…

– Вот и время появится! Хоть вся жизнь целиком! – обрадовался Марат и обнял меня за трясущиеся плечи.

Но внутри ещё бился сгусток недоверия. Я отдёрнулась и почти закричала:

– Может, тебе всё равно, на ком жениться? Лишь бы быстро, лишь бы тяп-ляп, лишь бы успеть до тринадцатого!

– Патя, вся эта история с банкетным залом просто предлог. Не будь буквалисткой… – тоже почти криком ответил Марат, распахивая объятия навстречу мне и ветру.

– Буквалисты держатся берегов… – зачем-то произнесла я бабушкино…

Внезапный шквал понёс на нас степную пыль, летящие, похожие на печёные коржики куски картонных коробок, слабую мелодию незатейливой песенки из далёкого магнитофона и пронзительное тоскливое коровье мычание.

Мелкие страхи вдруг разом рассыпались, и я кинулась на грудь Марату, смыкая веки от несущегося песка, от предзакатного солнца, от нахлынувших слёз радости, от условностей, от подсматривающих за нами тюремных вышек.

Жарко, жарко, и кружится голова. Уже прощаясь, держась за руки и почему-то хихикая, мы перебивали друг друга и никак не могли докончить ни одной фразы.

Наконец Марат выговорил, что завтра отправит свою мать к моей на разговор, а потом, пока будет сражаться с судебными церберами в Москве, меня и просватают. А потом, а потом…

– Суп с котом! – давилась я легкомысленным хохотом.

Он тоже сгибался пополам и потирал колени ладонями от заразительного, неудержимого смеха. Мы не могли успокоиться.

Когда прибежала домой, всё тело ещё ходуном ходило от нервов, от застрявшей в боках щекочущей смешинки. Зашла в комнату, где перед телевизором раскалывали щипцами скорлупки грецких орехов мама, тётки и бабушка. Они будто что-то почувствовали, оторвались от говорящего экрана и ожидающе уставились на меня.

– Ладно, я всё-таки выхожу замуж, – торжественно, на манер королевских глашатаев объявила я перед собранием.

– Молодец! – загалдели тётки. – Одумалась! Согласилась!

– За Тимура? – расцвела мама.

– За Марата-адвоката, сына Асельдера и Хадижат.

– Что-о-о? – подскочила мама, роняя щипцы для орехов на пол. – И что значит «выхожу»! Выйдешь, если мы тебя выдадим.

Услышав новость, она не знала, как отозваться – то ли бранить, то ли радоваться, и побежала к соседкам за справками о Марате. Пока ждала её, я бродила по комнате в полусне, как лунатичка, то напевая под нос прилипчивую популярную песенку, то вздрагивая от собственных мыслей, то звучно вздыхая, то подпрыгивая на месте, запинаясь, поднимаясь, лучась миллионом улыбок.

Мама вернулась строгая, с поджатыми губами.

– Так ты, значит, разгуливала с ним под руку по всему посёлку!

– Не под руку!

– И была в этом притоне!

– В каком притоне?

– «У Заремы» на станции! Ни одна порядочная девушка там не болтается!

– Мама, какой ещё притон? Это кафе!

– Да уж, кафе! Ты видела хоть раз, чтобы в этом кафе сидели твои подруги? Да возьми любую знакомую. Ни амишки, ни мимишки – никто так низко не падал, как ты! «У Заремы»! Среди сброда и швали!

– Не было там сброда и швали…

– Молчи! Об этом уже весь посёлок знает. Наедине чёрт-те с кем и чёрт-те где! Докатилась в своей Москве. Потеряла совесть! Ты же меня опозорила!

Мама кипела от раздражения. Тени соседок зашевелились по нашим углам, закартавили, загалдели, зашлёпали длинными языками:

– Позор, позор, позор!

Одна мелькнула за деревянным корытом, в котором мама месила тесто. Другая пролетела ночным мотыльком над мигающей лампочкой, качающейся на кривом шнуре, третья захлопала занавеской об окна:

– Хлоп, хлоп, хлоп!

Стены задвигались, голоса загудели, переливаясь и перекрикиваясь, попрёки запрыгали наперегонки, настигая меня всюду, где я искала укрытия.

– Мерзавка, трясогузка, негодница!

Мама задыхалась, перечисляя мои прегрешения: прожжённые утюгом скатерти, переваренные супы, поздние отлучки, вызывающе светлые брюки, остриженные, как у евнуха, волосы.

– И разве ты не знаешь, кто такой Марат? Разве ты не знаешь, кто его отец? Они оба – падки на сладкое. Папаша заделал соседке мальчика, сломал ей жизнь, заставил скитаться по русским городам без помощи. А сыночек гуляет с пропащей Анжелой, дочкой тюремной уборщицы. Вот, буквально на днях стучал к ней в ворота, соседки видели!

Стучал в ворота, соседки видели… Вездесущие, глазастые, плотоядные. Лишь бы донести, лишь бы приметить.

– И тебя он ославил. И не факт, что женится. А если женится, будешь считать его любовниц, пересчитывать. Только отвернёшься, а он к Анжеле в калитку.

Я уклонялась, увиливала от падающих в мою поющую душу камней.

– Ну и что, ну и что, ну и что… Уедем в Москву, и на что нам Анжела?

Но глубоко в груди угнездился мохнатый тарантул: а что, если правда? Что, если Марат – бабник. Что, если дерзкие женщины обступят его, заслонят своими натруженными телами, уведут в тягучий омут падения и беспамятства…

Нырять за жемчугом, не оставаться на берегу. Главное – во что бы то ни стало нырять за жемчугом. Что бы это значило?

Бабушка шепнула мне, что поговорит с папой и что всё будет хорошо. А ещё что мамина паника ни гроша не стоит. Тётушки сидели рядком на кухне, прислушиваясь к урагану. Ушки на макушке, подбородки вытянуты. Вот уж повезло так повезло. Попасть в самую гущу. Посмаковать семейные сплетни, пристроиться к истории.

– Нет, вы только посмотрите! – не унималась мама. – Вы только послушайте, кто избранник этой паршивки! Друг сумасшедшего Русика, погибшего по собственной глупости!

– Не мели, чего не знаешь, – цокнула бабушка. – Не может жених Патимат быть его другом.

– Так мне же всё рассказали! Небось и сам он такой же, как покойный дружок, да смоются его грехи! Собиратель географических карт! Танцор диско!

– Танго, мама, танго, – зачем-то поправила я, но голос мой утонул под градом новых ругательств:

– Друг сумасброда, изгоя, сын блудника и стяжателя! Отец его, Асельдер, сидит в своём институте, греет местечко, корчит из себя умного, примазывается к начальству. А мать его, мать! А эта Хадижа!

– Что? – наклоняются хором тётки.

– Мать его – ядовитая гадюка, только и знает, что на Халилбека шипеть, хотя он семью их облагодетельствовал. Якобы Халилбек не дал Асельдеру купить какие-то акции, якобы убил слабоумного Адика. Всё – брехня. А ещё она дружит с растлительницей Заремой!

– С какой Заремой? – любопытствуют тётки.

– С хозяйкой кафе у станции, где собирается шантрапа. Одни мужики! И среди них – моя дочь. Разве порядочный парень повёл бы девушку в такое место?

– Ц-ц-ц-ц-ц-ц, – цыкают тётки. – Как нехорошо, как нехорошо!

«С матерью пришлось повоевать, но завтра она придёт. Обнимаю, моя душа», – написал мне Марат.

Душа. Как странно быть его душой. А завтра придёт его мама. Страшно, очень страшно. Придётся сказать о банкетном зале. О том, что место уже забронировано на тринадцатое. Папа с мамой, конечно, напрягутся ещё больше, начнутся подозрения. Отчего так скоро? Почему бегом? Разве кто-то из старших при смерти и нужно успеть отпраздновать свадьбу до траура? Нет. Разве невеста совсем завалящая и сразу спешит согласиться? Нет, разумеется, нет. Разве у её родителей нет гордости? Почему бы им не поломаться ради приличий хотя бы полгода? Зачем так спешить?

Всё это обрушится и завертится завтра. А дальше – отъезд Марата, расставание до самой свадьбы. А вдруг он кого-нибудь встретит в Москве… Вдруг то, что читалось в чайных глазах, угаснет. И тогда мама запилит меня до смерти. Я представила, как мама усердно, сжав зубы, работает пилой, щепки разлетаются в стороны, тётки смеются.

Папа пожаловал поздно, в ночь. Братца и дядьки не было. Они вернулись в своё высокогорное село раньше медлительных тёток. Я слышала, уже лёжа в постели, как за стенкой переговариваются родители. Подкрадывалась на цыпочках к двери, напрягала слух, но только раздразнила себя, разбередила и лишила сна.

В распахнутую, но укрытую сеткой форточку врывались загадочные ночные звуки. Пиу-пиукание сверчка, одиночный гудок заблудившегося автомобиля, воющие приступы ветра, кувыркающегося по степи до самого моря, сонный лай собак, раздирающий душу кошачий вопль. Душу, душу… «Моя душа», – написал он. Прочитай я такое в чужой записке, засмеяла бы, подивилась бы пошлости. А теперь я таяла при одном лишь воспоминании. Всматривалась слепыми от смутных слёз глазами в светящиеся на телефонном экранчике буквы. «Обнимаю, моя душа».

Обнимаю, обнимаю… И сладко, жалобно, как у плаксивой дурочки, ныло сердце.

12. Беседа с пьяницей

Отпустив Патю, Марат продолжал стоять у газовой трубы, машинально потирая руки и улыбаясь совершившемуся чуду. Одинокие особняки, соглядатаи их счастья, посматривали с дороги исподлобья, завистливо. Мимо пролетел и скрылся несомый ветром чёрный рваный полиэтиленовый пакет. Степь была безлюдна.