Жених и невеста - Алиса Ганиева

От этих его слов сердце моё защемило от счастья.

– Так почему, – решила я вернуться к прежнему разговору, чтобы скрыть своё состояние, – почему же ворота заперты? – Голос мой всё-таки предательски дрогнул.

– Наверное, родители Русика подозревают и винят всех. По крайней мере, многих. И не хотят никого видеть.

– А может, – предположила я, – им просто стыдно. Может, они настолько не принимают позицию покойного сына, что его выходка и смерть кажется им семейным позором.

– Интересная мысль, – удивлённо и даже как будто бы с восхищением вскинул брови Марат.

Мы замолчали, сначала украдкой, а потом всё смелее вглядываясь друг в друга.

– Патя, чего ты больше всего боишься? – спросил вдруг Марат.

Я задумалась. Скорпионов? Гусениц? Того, что мама с папой умрут? Что вдруг заболею обезображивающей болезнью? Все эти страхи давнишние, детские, давно подавленные. И я брякнула первое, что пришло в голову:

– Застрять в замурованном каменном колодце. Где-нибудь глубоко под землёй. А ещё боли. Физической боли очень боюсь. А ты?

– Я в последнее время стал бояться своих рук.

– Как это?

– Я иногда просыпаюсь ночью, руки лежат у меня вот так, – начал он тихо, скрещивая руки на груди, – и они тяжёлые. Знаешь, такие, как сталь. И мне кажется, что я не смогу их поднять и они меня придавят.

Я глупо уставилась на его руки, не зная, что сказать. Он засмеялся:

– Испугалась? Не бери в голову. Я просто не высыпаюсь что-то. Некстати у меня отпуск. В Москве дело горит, убийство правозащитницы. Важные люди сверху нам палки в колёса вставляют, пытаются засудить невинного. Заказчика выгораживают.

– А вы знаете, кто заказчик? – шепнула я.

– Да. Я потом тебе расскажу, – наклонился ко мне Марат, его чайные глаза блеснули совсем вблизи.

Я почувствовала, как снова загораются мои щёки.

Невестка Заремы, очутившаяся вдруг рядом, звенькнула о столик фарфоровым чайником, переставила с подноса на стол пахлаву и чашки. Спросила меня:

– А ты чья дочка?

Я ей объяснила, переборов себя: хотелось огрызнуться и прогнать любопытную варвару за ширму, на кухню. Получив ответ, она ещё постояла немного с пустым подносом, оглядывая зальчик. Мужчины с татуировками раскатисто хохотали за своей игрой.

– Счёт тогда принеси сразу. И всё, больше ничего не нужно, – приказал Марат, недовольно покосившись на толстые бёдра нахалки.

Тогда она встрепенулась и, покачиваясь, ушла. А с улицы внутрь осторожно пробрался, сутулясь, усато-бородатый молодой человек в тюбетейке, в белой, застёгнутой наглухо длинной рубашке и со стопкой листовок под мышкой. Он недовольно подметил пустоту зальчика, поморщился на гогочущих над доминошками мужчин, задержался взглядом на Марате и несмело побрёл в сторону перегородки:

– Ас-салам, ас-салам, ас-салам…

Оттуда сразу выскочили все Заремины невестки и дочери, половина из них закрытые, и, поняв, кто пожаловал, услужливо повели разносчика морали к ближайшему столику. Тот раздал каждой по листовке, уселся поудобнее и, тарахтя что-то неразборчиво, стал снова озираться по сторонам.

– Недоволен, что мало народу. И все – неподходящие, – с ухмылкой объяснил Марат.

– Для чего?

– Для пропаганды. Это человек из мечети с Проспекта. Он часто здесь ошивается, газетки раздаёт религиозные. Объявления. Зарема его, так сказать, привечает.

Разносчик и вправду уже чувствовал себя как дома. Наша толстобёдрая официантка поднесла ему дымящийся турецкий кофе в маленькой чашечке и нависла над ним в ожидающей, благочестивой позе.

– В него вселился джинн, – бухтел разносчик уже чуть явственнее для нас, криво развалившись на стуле. – Если бы родители вовремя этого заблудшего к нам привели, всё бы с ним, субханалла, было от души. Вот здесь прочитайте – сегодняшняя проповедь. Мулла наш чётко всё разъяснил.

Марат навострил уши, как бы ненароком схватившись за черенок чайной ложки в моей руке, мол, «тише, тише, только прислушайся». Его указательный палец касался моего. Что-то во мне гулко перекатывалось, как гантели по деревянному полу. И мы слушали, слушали.

Разносчик потягивал кофе, мужчины били о щербатую поверхность стола краплёнными чёрным горошком костяшками, вытирали пот скомканными салфетками, а вся женская свита Заремы зачитывала скороговоркой листовки:

– Безумие порока… неверие… попрание веры во Всевышнего… Пророк, салалау алайхи вассалам… кара небесная…

Разносчик доцедил кофе, соскрёб в рот ложкой всю прилипшую к донышку гущу и, пережёвывая её плохими зубами, встал с места, подхватил со стола оставшиеся листовки и направился к нашему столику.

– Ассаламу алайкум ва рахматулаи ва баракату[28], – подал он руку Марату.

Тот ответил нехотя и вопросительно взглянул на усато-бородатого пришельца.

– Возьми, брат. Вот здесь прочтёшь, брат, – невнятно затараторил тот, подавая листовку.

– Что прочту?

– Про того заблудшего, в которого вселились джинны. Иблис нашептал ему отречься от Господа миров, и Господь миров покарал его в тот же день.

– Это ты про Русика? – смерил его взглядом Марат.

– Да, про того червяка, который отрицал Аллаха, – заморгал разносчик.

– А что ты о нём вообще знаешь? – наехал Марат, вставая.

Я сжалась от испуга. Только бы не драка, только бы не скандал. Мне вдруг со страху привиделось, как на крики разносчика валит с Проспекта орава в тюбетейках, а с другой стороны, по мосту через «железку» – другая, безусая, короткобрюкая, и все они окружают Марата, и тот ударяется оземь замертво так же, как Русик-гвоздь.

Но на деле ничего такого не происходило. Разносчик отступил на полшага назад и громким, но гораздо более тонким голосом залопотал:

– А ты сам кто такой? Сам кто такой?

Заремина свита вся сбилась в кучу и стала жалобно звать:

– Марат! Вай, Марат!

– Сначала сам представься, кто ты такой. И по какому праву разносишь байки про Русика? – не останавливался Марат. – Вали отсюда и не мешай людям пить чай!

Мужчины забыли про домино и напряжённо прислушивались, пытаясь понять, кто прав и кого вышвыривать вон.

– Он уйдёт, он сейчас уйдёт, Марат, успокойся, – подбежала толстобёдрая официантка.

– Я, может, и уйду, – прижимая к груди листовки и отступая к выходу, грозился разносчик, – но расскажу в мечети, что в тебе, брат, сидит иблис. Изгонять надо! Иншалла, будем изгонять!

Седой бугай, сидевший за доминошным столом, угрожающе топнул на разносчика ногой:

– Слушай, надоел уже! Это тебя изгонять надо! Пошёл!

Разносчик побагровел и скрылся снаружи. За ним побежала, прижав кулаки к груди, взволнованная, извиняющаяся толстобёдрая. Закрытые невестки всё так же стояли у перегородки и зыркали злобно на нас с Маратом.

– Марат, пошли отсюда, – тронула я его легонько.

– Пошли, – согласился он, остывая и бросая на столик купюру.

И мы смылись из кафе «У Заремы», оставив несъеденную пахлаву прижужжавшей на сладость жирной зелёной мухе. Наткнулись у входа на возвращавшуюся, сокрушённо мотавшую головой официантку и отправились кружить по пыльной окольной дороге.

Марат простился со мной у калитки, когда ранний южный вечер уже закрасил всё кругом чёрно-белым. И, спеша по двору к папе, маме, бабушке, дядьке, тёткам и братцу, я знала, что он смотрит мне вслед.

10. Зелёное пятно

Марат маялся у отца в городе, в институтском кабинете. Шло собрание отдела. Говорили, как обычно, о Халилбеке.

– Ну вы нам объясните, Асельдер Ханыч, как теперь принимать защиты? – нервничала тоненькая сухая женщина в полупрозрачной голубой блузке и броских филигранных украшениях. – Ведь диссертации посвящены плодотворной деятельности человека, который сидит!

– Вот и я о чём, Ирина Николаевна, вот и я о чём… – бормотал отец.

Марата приманили сюда под смешным предлогом – помочь перетащить какие-то коробки с этажа на этаж, но на деле (и Марат это знал) мать опять пыталась свести его с очередной претенденткой в невесты. А именно с молоденькой секретаршей, пока что замыкавшей злополучный список.

Она сидела тут же, в белом деловом костюме. Драгоценный кулон, ныряющий в манящий пиджачный вырез, крепкие и тяжёлые ноги-колонны, завитые, пахуче сбрызнутые лаком лунные волосы, полные губы на смекалистом грубом лице. Глядя на эту чужую девушку, Марат вспоминал вчерашнюю прогулку по краю жёлтой от солнца посёлочной степи с прилепленными к кустам, как зараза, маленькими белыми улитками. Патин открытый смех, напоминающий звон колокольчиков, перетянутую поясом узкую талию… Как она нагнулась, чтобы сорвать улитку, и заявила, что та воняет засохшим клеем. А потом протянула улитку Марату, и тот тоже понюхал прямо из Патиных рук, но ничего не почувствовал, кроме лёгкой прозрачной радости и слабого терпкого запаха женских ладоней.

– Приговора ещё нет. Надо ждать приговора, тогда станет ясно, – пробубнил отец.