Ночные истории - Эрнст Гофман

Быстро схватил Хихэм свои меч и щит, но, подбежав к Агуиляру, с громким воем отшатнулся назад, вскочил на коня и умчался быстрым галопом. Агуиляр не знал, что это должно означать, но тут он услышал за своей спиной голос достойного старца Агостино Санхеса, который, кротко улыбаясь, произнес:

— Кого же испугался Хихэм — меня или Господа, который живет во мне и любовь к которому он презирает?

Агуиляр рассказал все, что узнал про Юлию, и они оба ясно вспомнили о пророческих словах Мануэлы, когда в душе Юлии, соблазненной звоном цитры Хихэма, умерла всякая набожность и она оставила хоры во время Санктуса».

Капельмейстер: «Я не думаю больше об опере, но битва мавра Хихэма, закованного в чешуйчатую броню, и испанца Агуиляра тоже представилась мне в музыке. Черт побери! Да где же звучит лучшая схватка, чем в Моцартовском Дон-Жуане, вы знаете, в первом акте…»

Энтузиаст: «Довольно, капельмейстер, я хочу поставить последнюю точку в моем слишком длинном рассказе. Будут еще разные вещи, и необходимо сосредоточить свои мысли, тем более что я все время думаю о Беттине, и это порядочно меня пугает. Я бы вовсе не хотел, чтобы она когда-нибудь узнала про мою испанскую историю, а между тем мне все время кажется, что она подслушивает у той двери, что, конечно, нужно приписать только моему воображению. Итак, я продолжаю. Побиваемые во всех сражениях, ежедневно и ежечасно мучимые голодом, мавры были вынуждены наконец сдаться на милость победителя. Фердинанд и Изабелла вступили в Гранаду под гром выстрелов, окруженные торжественной пышностью. Священники превратили большую мечеть в собор, и туда направилось шествие, чтобы в благочестивой мессе возблагодарить Бога торжественным Тe deum[41] за славную победу над служителями неверного пророка Магомета. Все знали, что с трудом подавленное сопротивление мавров может вспыхнуть с новой силой, и потому отряды войска, готового к битве, были рассредоточены по городу, прикрывая шествие, двигавшееся по главной улице. Когда Агуиляр, следовавший из отдаленного пункта во главе пешего отряда, входил в собор, где уже начиналась служба, в его левое плечо вдруг вонзилась стрела. В то же мгновение из темного сводчатого прохода выскочила толпа мавров и стремительно напала на христиан. Во главе их был Хихэм. Он бросился на Агуиляра, но полководец, лишь слегка задетый и почти не чувствующий боли от раны, ловко отбил его могучий удар. Мгновение — и Хихэм лежал у ног Агуиляра с отрубленной головой. Теперь уже испанцы яростно перешли в наступление, и коварные мавры вскоре обратились в бегство. Они успели спрятаться в каменном доме, быстро закрыв ворота. Агуиляр велел поджечь этот дом. Уже пламя взвилось над крышей, когда, заглушая гром перестрелки, из горящего здания зазвучал удивительный голос: «Sanctus, sanctus Dominus deus Sabaoth!»[42]. «Юлия! Юлия!» — a отчаянии закричал Агуиляр. Неожиданно ворота раскрылись, и из них вышла Юлия в одежде бенедиктинской монахини. «Sanctus, sanctus Dominus deus Sabaoth», — громко пела она. За Юлией шли мавры со склоненными головами, сложив крестом на груди руки. Изумленные испанцы расступились. Юлия и мавры, проследовав меж их рядов, вошли в собор. «Benedictus qui venit in nomine dominus»[43], пела Юлия. Народ невольно преклонил колена — словно явилась святая, посланная небом возвестить благословение Божье. Устремив к небу просветленный взор, Юлия твердым шагом подошла к главному алтарю и, встав между Фердинандом и Изабеллой, начала петь службу, со страстью исполняя священные обряды. А при последних словах: «Dona nobis pacem»[44] — она без чувств упала на руки королеве. Все обращенные к Богу мавры получили в тот же день святое крещение».

Так закончил энтузиаст свой рассказ. Как раз в эту минуту с великим шумом — стуча палкой об пол и громко негодуя — вошел доктор. «Вы все еще сидите здесь и рассказываете глупые фантастические истории, не замечая того, что творится вокруг», — сердито кричал он.

— Что случилось, дражайший? — испугался капельмейстер.

— Я знаю, в чем дело, — спокойно сказал энтузиаст, — просто-напросто Беттина услышала наш громкий разговор, вошла в соседний кабинет и теперь все знает.

— Это все вы, сумасшедший энтузиаст! — возмутился доктор, — вы с вашими безумными манерами и проклятыми лживыми историями отравляете и разрушаете нежные организмы, вы за это ответите!

— Милейший доктор! — прервал энтузиаст разгневанного приятеля, — не горячитесь, а подумайте лучше о том, что психическая болезнь Беттины требует психического лекарства и, может быть, моя история…

— Довольно, довольно! — отмахнулся доктор. — Я знаю, что вы хотите сказать.

— Для оперы это не годится, но тут было несколько замечательно звучащих аккордов, — пробормотал капельмейстер, беря шляпу.

Спустя три месяца странствующий энтузиаст слушал выздоровевшую Беттину, которая великолепным звонким голосом пела Stabat Mater[45] Перголезе. Это было не в церкви, но в довольно большом помещении. Полный радости и благоговейного восторга, он поцеловал ее руку, а она сказала:

— Вы не то чтобы колдун, но иногда идете наперекор природе.

— Как все энтузиасты, — прибавил капельмейстер.

Пустой дом

Все были согласны в том, что человек может иногда иметь такие чудесные видения, каких не в состоянии изобрести даже самое разгоряченное воображение.

— Мне кажется, — сказал Лелио, — что в истории можно найти много примеров в подтверждение этому и что именно по этой причине так называемые исторические романы, в которых сочинитель силится выдать наивные вымыслы своего холодного воображения за действия вечной силы, управляющей природой, кажутся нам столь ничтожными и нелепыми. — В непостижимой таинственности, — возразил Франц, — пронизывающей все, что окружает нас, мы прозреваем владычествующего над нами высшего, самостоятельного Духа.

— Ах! — продолжал Лелио, — в этом то и беда наша, что вследствие испорченности после грехопадения мы лишились сей способности прозрения.

— Много призванных, но мало избранных, — перебил Франц своего друга. — Неужели ты не веришь, что некоторым людям прозрение дано как особенное чувство? Но чтобы не запутаться в мудреных умозаключениях, которые могут ввести нас в заблуждение, я объясню это таким сравнением: люди, одаренные способностью прозрения и, как следствие, способностью иметь чудесные видения, похожи, по моему мнению, на летучих мышей, у которых ученый Спаланцани открыл особенное шестое чувство, не только заменяющее, но и превосходящее все прочие чувства, совокупно взятые.

— Ого! — воскликнул Франц смеясь. — Значит, летучие мыши должны быть настоящими сомнамбулами! Сравнение это, однако же, для меня неубедительно, ибо надобно заметить, что это шестое, по-твоему, удивления достойное чувство есть не что иное, как способность во всем усматривать видения, невзирая — лица ли то, причина ли или проявление особенностей, находящихся вне привычного круга наших понятий, подобных которым в обыкновенной жизни мы не находим и потому называем чудесными. Но что такое, однако же, обыкновенная жизнь? Не что иное, как узкий круг, в котором мы не зрим далее своего носа и в котором недостает места не только прыгать и кувыркаться, но даже и прохаживаться самым размеренным шагом. У меня есть один знакомый, который твердо уверен, что одарен способностью иметь чудесные видения. По этой причине случается, что он иногда по целым дням бегает за совершенно незнакомыми ему людьми, имеющими что-нибудь необычное в походке, одежде, голосе или взгляде. Самое обыкновенное происшествие, совершенно незначительный случай, не заслуживающий ни малейшего внимания, заставляют его задумываться, выстраивать странные соображения и умозаключения, которые никому, кроме него, не пришли бы на ум.

— Постой! Постой! — перебил его Лелио. — Я знаю, о ком ты говоришь, — это, верно, наш Теодор. Посмотри, как задумчиво и какими странными глазами глядит он в небо? Похоже в голове у него сейчас нечто совершенно особенное.

— Очень может статься, — согласился Теодор, который до сего времени молчал, — что в моих глазах и вправду было странное выражение: я размышлял об одном в самом деле удивительном происшествии, недавно случившемся со мной.

— Ах, расскажи, пожалуйста, расскажи нам, — в один голос воскликнули его друзья.

— Охотно, — отозвался Теодор, — но я должен заметить, любезный Лелио, что для объяснения моей способности иметь видения ты привел очень дурные примеры. Ты должен знать из «Синонимики» Эберхарда, что чудными называются все вообще воплощения прозрений и желаний, которым рассудок не находит объяснения, а чудесным называется то, что обыкновенно почитают невозможным, непостижимым, что переходит за грани законов природы или кажется противным оным. Из этого вытекает, что, говоря прежде всего обо мне, ты смешиваешь чудное с чудесным. Неоспоримо, однако же, что чудное, по-видимому, из чудесного проистекает, только иногда от нас сокрыто то древо чудесного, от которого простираются видимые нами ветви чудного, со всеми своими отпрысками и листьями. В приключении, о котором я вам поведаю, переплелось чудное и чудесное, и, сдается мне, в необыкновенно ужасающем виде.