Легионер. Книга вторая - Вячеслав Александрович Каликинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Так-то оно так, – отчаянно скреб затылок мужик. – Но все же не знаю прямо…
– Чего не знаешь, дура? Вот уж сарай и есть сарай, прости мя, Господи! Ему всей душой, а он рыло от счастьишка своего воротит! Ты о главном-то подумай! Закон, говорю, на твоей стороне здеся! Но и казна тюремная не резиновая! Пока будешь думать – все мужики семействы свои повыписывают, всем на обзаведение денег в казне не хватит – вот и останешься ты с носом.
– Не знаю, добрый человек, что и делать. Самому бы, конечно, все увидеть да разузнать. Да и баба моя под гольные обещания нипочем не поедет, я ж ее знаю! Бабы – оне такие, нешто не знаешь? В той же лавке – нешто не видал никогда? Покеда товар весь не перешшупает, на зуб не попробует – в чулок за деньгой не полезет.
– Да ты слухай сюда, дядя! Я ж тебе не все обсказал! Слыхал, что завтра наш пароход в Порт-Саиде будет? И что конверты с марками казенными всем желающим раздавать будут – чтобы письма писали кому требывается? Слыхал? Вот и отпиши Дуньке своей сейчас, а завтра письмо сдашь, и оно в Расею обратно поедет. Мы с тобой до Сахалина дочапать не успеем, а Дунька твоя уже над весточкой мужниной слезы лить будет! Соображаешь? И если ты ей как следовает, со строгостью все накажешь – глядишь, на нынешний осенний сплав семейства твоя и успеет.
– Дык как же писать-то, не доехавши до каторги?
– Дурак ты, ей Богу! Дурак недоделанный, дядя! Ну откель твоя бабенка прознает, что ты еще до места не доехал? Пиши – будто бы уже оттуда, с Сахалина.
– Рази ж я могу, не видевши, обсказывать?
– А зачем тебе видеть? Люди видели, они все доподлинно знают и аккурат напишут так, что комар носа не подточит! Полтинничком, конечно, поклонишься… Сам-то грамоте обучен?
– Кой там… Фамилию нашу по буквицам дьякон выучил подписывать – и слава Богу… Полтинник, говоришь? А не много ли? Энтих полтинников у меня не мешок, чай! Доехать в каторгу не успел, а уже везде совать приходится…
– Меньше грамотный человек и не возьмет! – авторитетно заявил глот, радуясь про себя еще одному околпаченному клиенту. Со специалистом по написанию подобных писем, у глота уже была давняя уговоренность. С каждого полтинника за письмо «писарь» возвращал уговорщику тридцать копеек. Да гривенник тот брал себе с каждого «дяди-сарая». – Погоди-ка, я сей момент все устрою!
Глот сорвался со шконки и убежал, но вскоре вернулся, торжествующе потрясая измятой и захватанной четвертушкой бумаги с текстом стандартного письма домой.
– Вот, слушай! «Любезная супруга наша – ну, тут пропуск для имени твоей бабоньки оставлен… С низким поклоном и весточкой к вам пишет муж ваш, Богом вам данный. Извещаем вас, любезная наша супруга, что мы прибыли на Сахалин, слава Богу, благополучно. Клеймат здесь превосходный – ну, это погоды так ученым словом умные люди называют… Так… Превосходный, значит… И земля тутошняя для произрастания всяких злаков как нельзя лучше. Чистый чернозем. Кажному арестанту, как только приедет к нему жонка, начальство сейчас же выдает для домообзаводства бесплатно: лошадей двух, корову одну, овец четыре и свиней тож, курей шесть, петуха, и уток шесть, с селезнем. Избу дают совсем готовую, телегу, соху, борону и протчее, что следывает для справного хозяйства. А посему, любезная супруга наша, сразу по получению моего письма распродавайте все, что имеется нами нажитого. За ценою не стойте, что люди дадут, то и слава Богу. И не откладывая делов в долгий ящик, отправляйтесь, любезная супруга наша, к начальству, заарестовывайтесь и едьте сюда, на Сахалин»… Ну, как тебе, дядя? – с гордостью поинтересовался глот.
– Важно прописано! – деревенский с уважением посмотрел на бумагу и даже поколупал неровные строки корявым пальцем.
– А я что говорю! Эт-та ишшо не все, дядя! В конце надо обязательно добавить про твою судьбу, коли женка твоя не послушает мужа своего! Али жалости подпустить, али строгости. А еще двугривенный добавишь – в конце письма божий человек, из монахов, благословение свое добавит и крест приложить даже могёт!
– Какой божий человек? – захлопал глазами деревенский. – Поп, что ли, пароходный?
– Дура, у нас тут свои попы есть, каторжанские! – рассмеялся глот. – Согрешил где-нито в мирской жизни – а святости-то от этого не убавилось. Опять-таки – и копеечка лишняя божьему человеку не в тягость! А как ему еще заработать? Оченно помогает такое напутствие! Ну так что, дядя, будешь письмо-то отправлять? Тогда готовь денежки, деревня! А я пошел с грамотеем договариваться…
Ландсберг с вялым интересом прислушивался к этому разговору. Только что перед ним раскрылся еще один мрачноватый кусочек каторжной мозаики. Поверив в общем и целом в россказни глота, Ландсберг все же не мог отделаться от ощущения фальши, и недоговоренности явного прохвоста, принимавшего столь деятельное участие в судьбе недалекого и неискушенного каторжника-«первоходка», деревенского «дяди-сарая», как с презрением именовала таких арестантская шпанка.
«Дядя-сарай», тем временем, воспользовавшись отсутствием проныры-«глота», сопя, шарил в недрах своего тряпья, разыскивая заветный узелок с припрятанными деньгами. С опаской поглядывал по сторонам – как бы кто ловкий не заметил заветную «нычку» – тайник. Поймав взгляд Ландсберга, деревенский было нахмурился, попытался прикрыть узелок с мелочью, но скоро сообразил, что столь солидного арестанта из благородных бояться нечего. Улыбнулся искательно:
– Вот, Барин, семейству свою выписать люди присоветовали. Слыхал, небось?
– Слыхал, – кивнул Ландсберг. – Не специально, конечно, слушал – ты с этим прохвостом так громко говорил, что полтрюма в курсе твоих «сердечных дел» оказалось.
– Ага, я же на ухи тугой малость, – осклабился мужик, показывая для верности руками на уши, из которых росли клочья рыжеватых волос. – Ну а раз слыхал – что думаешь, ваш-бродь, про энто самое дело? Стоящее али как?
– Ну, коли жену с детьми не страшно тебе к каторге приобщать, отчего ж? – неопределенно высказался Ландсберг.
– Э-эх, Барин! Сразу видать, извиняй, конечно, что ты в нашей жизни деревенской совсем не петришь! Я вот мыслю, что бабенке моей с ребятенками в деревне нашей нынче похуже каторги будет. Душа изболелась, как об
