Дай лапу - Геннадий Абрамов

— Мне кажется, он давно установлен, — попытался возразить Разлогов.

— Вам это только кажется, молодой человек. Товарищ Пукалов говорит, что беспорядка в нашей жизни еще очень много. Все беды — от беспорядка, и мы еще можем послужить благородному делу. Не станете же вы отрицать, что чем меньше беспорядка, тем лучше?

Клавдия Ефимовна даже слегка возбудилась, когда формулировала кредо товарища Пукалова и его инициативной группы.

— Понятно, — вздохнул Разлогов. — И много вас?

— Достаточно.

— Отчаянные вы люди… Как же вы отважились? Сами? Без разрешения свыше?

Клавдия Ефимовна с готовностью пояснила:

— Творчество масс, молодой человек, всемерно поощряется. — И, элегантно высморкавшись, повторила, обращаясь к Разлогову: — Что вы еще хотите нам сообщить?

— Хочу обсудить с товарищем Пукаловым вариант жалобы, — с неожиданной для себя решимостью заявил Разлогов. — Лично, тет-а-тет… Надеюсь, позволите?

Она неодобрительно на него посмотрела, решая, достоин он этого или нет.

Прохор между тем зевнул, лениво поднялся, подошел к Клавдии Ефимовне и со скучающим видом уставился на нее.

Никакой угрозы в перемещениях пса не было, а было лишь легкое нетерпение, желание поддержать просьбу хозяина и, в конце концов, закончить этот надоевший ему разговор. Однако Гренадер с явной опаской покосилась на собаку и заметно насторожилась.

— Так можно или нет? — повторил Разлогов.

Секунду-другую Гренадер колебалась. Затем поднялась.

— Хорошо, — сказала. — Я доложу.

Без стука вошла в смежную комнату и плотно прикрыла за собой дверь.

Разлогов слышал, как Клавдии Ефимовне отвечал из-за двери какой-то дряхлый липкий голос.

— Войдите, — спустя минуту, сказала она, приглашая Разлогова. — Карп Семенович ожидает.

Прохор навострил уши и приподнялся.

Разлогов смело толкнул тяжелую, любовно обитую с внутренней стороны дверь.

5

В ноздри ударял запах лежалой бумаги и пыли.

В маленькой тесной комнате за массивным старинным письменным столом, поставленным поперек от стены к стене, сидел сохлый, землистого цвета старый человек в застегнутом наглухо френче — точно таком, какие носили некоторые партийные руководители в те печальные, теперь уже основательно забытые времена. Склонив чуть набок маленькую голову с редкой седой растительностью, лишь местами прикрывавшей лоснящуюся ржавость черепа, чмокая губами, Пукалов писал, макая ручку с пером в толстостенную стеклянную чернильницу. Ноги его, обутые в белые валенки, стояли под столом на пуфике, укрытом огрызком ковра. За спиной товарища Пукалова, на стене под потолком, висели в таких же, как в «приемной», рамах за стеклом портреты двух суровых людей с худыми изможденными лицами, в одном из которых Разлогов узнал Дзержинского, а второй был ему, к сожалению, незнаком. Слева от стола в узкое окно сочился сумеречный свет, в комнате был полумрак, но настольную лампу, должно быть, в целях экономии, Пукалов еще не включал. По правую от него руку всю стену от пола до потолка занимал самодельный стеллаж с встроенными впритык выдвижными небольшими ящичками, на торцах которых были приклеены бумажки с обозначениями. Кв. 41 — Ямщиков 54 г., Ямщикова 52 г., Ямщикова 18 л., кв. 42 — Долотов, хол., 22 г., и т. д., в общем, весь дом или почти весь. Центральный горизонтальный ряд занимали ящички с обозначениями министерств, ведомств, всякого рода институтов, а также паспортных столов, отделений милиции, районных судов и прокуратур.

— А я думал, — осмотревшись, несколько растерянно сказал Разлогов, — такого просто не может быть… Казалось, это время… ушло.

Пукалов поднял с колен белую кнопочку на шнуре и вставил ее себе в ухо.

— Что вы сказали?

Немощный, липкий голос. Он действительно походил на покойника.

— Я говорю, жаловаться пришел, — чуть громче сказал Разлогов.

— Слушаю вас.

— У меня собака, — показал он на смирно пристроившегося в уголке Прошку.

Пукалов на жест его внимания не обратил и деловито кивнул — продолжайте.

— Невозможно, товарищ Пукалов. Жить стало просто невмоготу. Отовсюду гонят. Ругаются, преследуют… Вы представляете? До того дошло, что недавно с пятого этажа кипятком пытались ошпарить. Бросают пивные бутылки, подсыпают отраву.

— Непорядок.

— Ужас, что делается.

— Ближе к делу, молодой человек, — нетерпеливо сказал Пукалов. — У меня мало времени.

— Куда уж ближе, — продолжил Разлогов, — когда из окон пивными бутылками швыряются.

— Кто именно?

— Что?

— Хулиганит. Мешает. Преследует вас. Фамилии?

— А… эти, — замялся Разлогов, придумывая фамилии. — Дандыкин, Разживин и Потылицына… Особенно, Карп Семенович, свирепствует эта — Потылицына.

— Местные?

— Простите, не понял?

— Где проживают? Они из нашего дома?

— Соседи.

— Нужны точные адреса. Полные имена, возраст, где работают.

— Ну, Карп Семенович, — возразил Разлогов. — Я не сыщик.

— Хотите иметь квалифицированную жалобу, поработаете сыщиком, — жестко обрезал Пукалов. — В вашем возрасте это полезно.

— А ваша картотека, Карп Семенович? — спросил Разлогов. — Не пригодится?

— Фамилий, которые вы назвали, у меня нет.

— Вы уверены?

— Абсолютно. У меня на фамилии профессиональная память.

— Вон оно что.

— Не тяните, молодой человек. Дело серьезное. С безобразиями надо кончать. Чем быстрее, тем лучше.

— Это вы верно изволили заметить, — подобострастно поддакнул Разлогов. И, замявшись, спросил: — А вы, в самом деле, можете помочь?… Не только мне, нам? Обыкновенным мирным гражданам?

— Еще не было случая, чтобы нашу жалобу оставили без внимания.

— А меры?

— Принимают.

— А в тюрьму не сажают?

— Я требую, чтобы в каждом отдельном случае мои сотрудники докладывала мне о том, как продвигается жалоба. И в частности, о принятых мерах.

— И докладывают?

— Непременно, — гордо произнес Пукалов. — У нас строгая дисциплина.

Несмотря на возраст, тусклый угасающий взгляд и отсутствие былой приметливости, опытный бывший начальник все-таки что-то почувствовал — какую-то фальшь, наигрыш, несерьезность в вопросах Разлогова. Кряхтя, развернулся и, помрачнев, обратился к посетителю:

— Мне кажется, вы легкомысленны, молодой человек. И задаете много лишних вопросов.

— Вы правы, Карп Семенович, — охотно согласился Разлогов. — Я не просто легкомысленный человек. Я совершенно пустой. Как барабан.

Пукалов чуть откинулся в кресле и с удивлением уставился на него.

Брови его насупились. Слабые ядовитые глазки постепенно темнели.

— Сожалею, — с мрачным видом он отвернулся и обмакнул перо в чернильницу. — Вряд ли мы сможем вам чем-то помочь.

— А мы так на вас рассчитывали, Карп Семенович, — Разлогов пытался изобразить разочарование. — Кругом стена. Пушкой не прошибешь. Куда же нам теперь обращаться?

— В органы, — сухо буркнул Пукалов.

Если бы только отвращение вызывала эта самодеятельная контора!..

Дохляки, думал Разлогов, разглядывая рыхлый затылок столоначальника… Он не чувствовал никакого почтения к его преклонным годам… Вот они — смердящие, полные желчи. Способные жалить и гадить… Отравленные… Лелеющие дикое прошлое, живущие тайно… В пыльных углах, как тараканы, где не видно лица… Боятся света, любого свежего ветра… Скрипят ржавыми перьями. В безумной надежде, что времена, когда они были на гребне, вернутся…

Прохор гулко, переливчато заворчал, учуяв настроение хозяина. Торчком выставил уши и не спеша приблизился к столу, за которым сидел Пукалов. Поднялся на задние лапы и, опершись передними о подлокотник кресла, забрал в пасть проводок и выдернул у Пукалова из уха кнопку — в точности так, как он это часто проделывал с Артемом.

Пукалов дрожащими руками зашарил по столу, по коленям, разыскивая утерянную деталь слухового аппарата, и, впопыхах, дряблой сморщенной кистью случайно ткнулся в кудрявый загривок Прошки.

Пес рыкнул.

Неподвижное мертвенное лицо Пукалова вовсе одеревенело. Сквозь желть проступили крупные белые пятна. Затряслись губы и руки, и глаза закатились.

Он дернулся, голова его резко откинулась и разом завалилась на правое плечо.

Прохор несколько раз вопросительно тявкнул, недоумевая, чем это с ним.

Разлогов, между тем, изрядно перепугался.

— Послушайте, — распахнув дверь, сказал он встревожено Гренадер. — Тут… Кажется, у шефа обморок. Или удар.

Она охнула, всплеснула руками и бросились в кабинет.

Разлогов, не зная, что делать, стоял и переминался в «приемной».

Прохор, усевшись перед ним на ковровой дорожке, виновато заглядывал ему в глаза.