Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Это означало, что Дафф Купер теперь стал послом Великобритании во Франции, а не просто британским представителем во Французском комитете национального освобождения. Когда Черчилль нанес визит де Голлю в Париже 10 ноября, его принимал уже не просто le général, а l’etat. На следующий день, в 26-ю годовщину перемирия[2106], Черчилль и де Голль возложили венки на Могилу Неизвестного Солдата у Триумфальной арки, а затем, подхваченные толпой сотен тысяч восторженных французов, прошли плечом к плечу по Елисейским Полям.

Толпа, написал Кадоган, скандировала: «Черчилль, Черчилль!», а премьер-министр улыбался и махал рукой. Когда Черчилль возложил букет у подножия памятника Клемансо, военный оркестр по приказу де Голля заиграл Le Père la Victoire («Отец Победы»). Де Голль склонился к Черчиллю и произнес на английском: «Для вас». «И это было заслуженно», – написал де Голль в своих мемуарах[2107].

Во время обеда в парижской ратуше Отель де Виль де Голль спросил Черчилля, какое из событий сегодняшнего дня произвело на него наибольшее впечатление. Черчилль ответил: «Ваше единство». Однако, несмотря на проявленное дружелюбие, де Голль ясно дал понять Черчиллю, что Франция хочет (и заслуживает) участвовать в оккупации Германии и что, хотя он оценил приглашение англичан, американцев и русских заседать в Европейской консультативной комиссии, которая решает судьбу послевоенной Германии, это только первый шаг. Де Голль потребовал, чтобы Франция стала «полноправным партнером» в управлении миром. Черчилль согласился и сообщил об этом Рузвельту в телеграмме от 16 ноября. Ответ Рузвельта был сдержанным – Иден назвал его «язвительным по отношению к французам и в целом высокомерным и отстраненным». Президент предлагал отложить любые разговоры о роли французов до следующей встречи «Большой тройки». Он добавил знакомый рефрен, который всегда выводил Черчилля из душевного равновесия: «Вы, конечно, знаете, что после падения Германии я должен вернуть американских солдат домой настолько быстро, насколько позволит ситуация с транспортом»[2108].

Рузвельт собирался вернуть солдат домой, чтобы отправить их по железной дороге через всю страну, на Западное побережье, откуда они должны были отплыть в Японию; где ожидаемые потери американских солдат должны были составить более миллиона человек. Взгляд президента был устремлен на Тихий океан, на врага, который вовлек Америку в эту войну. Черчилль и Иден смотрели через Ла-Манш, как это делали англичане на протяжении веков. Они видели, что из-за решения Рузвельта в Европе останется плохо вооруженная и численно слабая французская армия, в которой едва наберется восемь дивизий, измученная британская армия и Красная армия.

В конце осени Черчилль переключил внимание на Грецию, где в начале декабря вспыхнула гражданская война. Коммунистические полувоенные формирования ЭЛАС (Народно-освободительной армии) захватили больше половины полицейских участков в Афинах и атаковали посольство Великобритании; Национально-освободительный фронт Греции вышел из состава королевского правительства премьер-министра Георгиоса Папандреу. Иден считал, что необходимо убедить греков решать разногласия «с помощью избирательных урн, а не бомб». Иден уговаривал греческого короля Георга II назначить регентом архиепископа Элладской православной церкви Дамаскина, чтобы выбить почву из-под ног ЭАМ (Национально-освободительного фронта). Черчилль, зная, что немцы позволили возвести на архиепископский престол митрополита Дамаскина, против которого выступал покойный диктатор Иоаннис Метаксас, считал архиепископа «предателем и коммунистом». Кадоган язвил, что архиепископ стал черчиллевским «новым де Голлем». Черчилль отказался оказывать давление на греческого короля по этому вопросу, заявив кабинету: «Я не стану вводить в должность диктатора [Дамаскина] – диктатора левых». Поскольку Черчилль не пытался убедить его в обратном, король Георг II продолжал отвергать предложение о регентстве, утверждая, что назначение регента греческий народ воспримет как свидетельство, что король бросил своих подданных. Во время демонстраций, которые начались в Афинах в первых числах декабря, погибло по меньшей мере двадцать горожан. Генерал-лейтенант Рональд Скоби и 5 тысяч британских солдат оказались на грани войны с греческими коммунистами[2109].

5 декабря Черчилль отправил Скоби телеграмму, приказав открывать огонь, если возникнет такая необходимость для установления порядка. Одна фраза в этой телеграмме вскоре создала проблему: «Действуйте без колебаний так, как если бы вы находились в побежденном городе, охваченном местным восстанием». Лучше было бы использовать слово «оккупированном», но Черчилль вышел на тропу войны, твердо убежденный, что 30-тысячные потери, понесенные Британией во время обороны Греции в 1941 году, оправдывают возвращение в Грецию; он действительно верил, что греки были благодарны британцам за помощь тогда и нуждаются в ней сейчас. Кроме того, в Москве Черчилль заплатил приличную цену за влияние на греческие дела и собирался придерживаться договоренностей, достигнутых со Сталиным. «Мы должны удержать Афины и обеспечить там свое господство. Было бы хорошо, – написал Черчилль Скоби, – если бы вам удалось достигнуть этого, по возможности без кровопролития, но в случае необходимости и с кровопролитием». Черчилль сказал Рузвельту, что плохо знает Дамаскина, но британские чиновники в Афинах полагают, что архиепископ «может закрыть брешь и навести мосты». Если бы Черчилль разобрал свои коробки с бумагами – к тому времени было уже три «безнадежно переполненных» коробки, вспоминал Колвилл, – он бы знал, что архиепископ был наилучшим вариантом, если требовалось усадить враждующие стороны в Греции за стол переговоров. Проблема жесткой – военной – позиции в Грецию, по мнению Идена, заключалась в том, что мнение мировой общественности могло воспринять действия британских солдат не как попытку восстановить порядок, а как попытку «восстановить» короля под дулом пистолета[2110].

Американцы обозначили свою позицию, прислав нового Государственного секретаря Соединенных Штатов Эдварда Стеттиниуса и американского обозревателя Дрю Пирсона. Стеттиниус 1 декабря сменил на посту невероятно уставшего Корделла Халла, который занимал эту должность почти двенадцать лет, дольше, чем кто-либо другой. Стеттиниус, вступив в должность, опубликовал заявление, в котором прямо заявил, что действия Британии в Италии и Греции были не более чем имперским вмешательством в дела союзных государств. Это уже само по себе было оскорбительно, но вдобавок кто-то то ли из Государственного департамента, то ли из Белого дома передал Пирсону черчиллевскую телеграмму Скоби. Пирсон помчался с ней в The Washington Post, вновь подняв вопрос, не погибают ли американские мальчики за беспринципный британский империализм. Черчилль «пришел в ярость», написал Колвилл, узнав, что его личная переписка попала в американскую прессу. Похоже, что Пирсон стал обладателем телеграммы по той причине, что сильно уставший Джок Колвилл, который составлял телеграмму Скоби в четыре утра 5 декабря, забыл пометить ее знаком «охрана», это означало, что она не была предназначена для глаз американцев. Вместо этого она прошла по американским военным и дипломатическим каналам и в конце концов оказалась у Пирсона. Колвилл признался в своей оплошности Старику, который «добродушно» сказал молодому секретарю, что «он сам виноват в том, что задержал его допоздна»[2111].

Times, The New Statesman, леволиберальная The Manchester Guardian и Лейбористская партия присоединились к негодующим протестам Пирсона; Кадоган назвал их критику «помоями» и «бессовестным клеветническим мусором». Эньюрин Бивен и более агрессивно настроенные члены парламента от Лейбористской партии «увидели шанс, ниспосланный с небес», написал Колвилл. 8 декабря встал вопрос о вотуме доверия в связи с вмешательством Черчилля в дела Греции. В ходе дебатов в палате общин Черчилль подверг безжалостной критике всех, кто не одобрял его политику, включая Государственный департамент Соединенных Штатов и Франклина Рузвельта. Заявив о своей решимости следовать избранным курсом, он объявил: «Я говорил, что мы идем тягостным, мучительным путем. Бедная старая Англия! Возможно, мне следовало сказать: «Бедная старая Британия!» Это был выпад в сторону Рузвельта, который – из опасения обидеть шотландцев, валлийцев и северных ирландцев – настаивал, чтобы в правительственных документах никогда не использовалось слова «Англия», а только «Британия». Черчилль продолжил, опять имея в виду Америку: «Мы должны принять на себя бремя самых неблагодарных задач, и, пока мы будем их выполнять, над нами будут издеваться, нас будут критиковать, нам будут мешать; но мы, по крайней мере, знаем, к чему стремимся, видим конец пути, понимаем, какова наша цель». Целью – в Греции, в Италии, в любом оккупированном нацистами месте – была демократия. Он объяснил палате, что британские солдаты в Афинах не для того, чтобы навязать демократию, а чтобы обеспечить грекам право сделать выбор в пользу любой формы правления – демократии, социализма, конституционной монархии, даже коммунизма – путем тайного голосования. «Демократия, – сказал Черчилль, – не проститутка, которую может снять на улице солдат с томми-ганом»[2112].