Фантасмагория смерти - Екатерина Останина

В этот же день хоронили Лепетелье де Сен-Фаржо. Процессия весьма помпезного вида потянулась к Пантеону. Представление получилось достаточно дикое: тело несли в полуобнаженном виде, чтобы каждый желающий мог увидеть его рану, а рядом лежала сабля и окровавленная одежда. Оркестр наигрывал мрачные похоронные мотивы, а из окон домов, расположенных по ходу следования процессии, по распоряжению патриотов бросались дубовые венки.

Эти похороны стали своего рода точкой во взаимоотношениях партий Конвента, поскольку теперь, после смерти короля, им уже не требовалось вместе выступать за что-либо. В последний раз представители различных течений шли вместе, и уже был недалек тот день, когда они превратились друг для друга в непримиримых врагов. Они еще не знали, что скоро революция начнет пожирать своих детей, что это всеобщий закон всех революций. Кончилось время золотых иллюзий свободы, равенства и братства, наступил период тотального террора.

Кстати, если говорить о братстве, то цареубийство во Франции превратило друзей во врагов, тогда как за рубежом все враги внезапно сделались друзьями. Еще бы, ведь подобный акт нарушал нормальный социальный порядок во всем мире. Англия велела своему послу покинуть Францию в течение недели. Все, кто был хоть как-то замешан в истории со злосчастным «железным шкафом», найденным в Тюильри, сочли за лучшее немедленно бежать и спрятаться в Америке. Далее Англия и Испания объявили Франции войну, хотя Франция утверждала, что все произошло как раз наоборот – это Франция объявила им войну. Таким образом, все объявили войну друг другу. Дантон же на это весьма выспренно ответил: «Нам угрожает коалиция монархов, а мы бросаем к их ногам в качестве перчатки голову монарха».

Что же касается Марии Антуанетты, то и она осенью 1793 года разделила судьбу своего супруга. Ее дело начали разбирать в революционной палате 14 октября. Пожалуй, это разбирательство под названием «Процесс вдовы Капет» не имело себе подобных.

Перед судьями предстала подурневшая и рано состарившаяся, почти седая королева, бывшая ослепительная красавица. Теперь ее вынуждали дать полный отчет о прошлой жизни Фукье-Тенвилю. Обвинительный акт Мария Антуанетта получила ночью перед этим заседанием. Какая буря чувств бушевала в ее душе, какими словами описать состояние человека, в судьбе которого произошли столь поразительные перемены? Пожалуй, в этот момент остается только молчать.

Это был странный процесс, на котором присутствовали уже почти не люди, а привидения, за каждым из которых уже стоял ангел смерти, и это касалось всех – и обвиняемой, и ее обвинителей. Все они – и те, кто оправдывал, и те, кто нападал, – уже словно стояли на краю Стикса, и каждого уже ждала гильотина. Как жалко выглядел желающий представить себя ярым патриотом граф д’Эстен, бывший аристократ древнего рода, который на вопрос, знает ли он обвиняемую, одарил присутствующих улыбкой иезуита и, слегка поклонившись в сторону Марии Антуанетты, ответил: «Да, я знаю мадам».

Здесь промелькнул и Манюэль, бывший патриот, теперь уже отвергнутый своими прежними сторонниками, человек, которому происходящее было противно до тошноты; здесь прошла вереница некогда блестящих министров. Многие хранили почти аристократическую холодность, которой остались потом верными даже, вероятно, и в аду. Патриоты нападали с яростной глупостью, достойной какого-нибудь капрала. О чем только не говорилось в этот день и какие только грехи не приписывались той, которая проиграла свою игру: и заговоры, и интриги, и, как их следствие, – резню в сентябре. Теперь прежняя королева должна была ответить за все только потому, что ее ставка была бита.

Несмотря на полное одиночество и беспомощность, в эти ужасные дни Мария Антуанетта нисколько не утратила присущей ей величественности и благородства. Она была совершенно спокойна, и ничто в ее лице не дрогнуло, когда ей зачитывали омерзительный обвинительный акт.

Говорят, время от времени ее пальцы шевелились, как будто она играла какую-то неведомую музыкальную пьесу на невидимом клавесине. Революционный бюллетень свидетельствует, что ответы королевы были очень разумными, исполненными достоинства, предельно краткими и решительными и при этом с неким легким оттенком презрения к обвинителям. Когда ее, например, спрашивали: «Вы продолжаете упорствовать, отрицая этот факт?», она спокойно отвечала: «Я не стремлюсь упорствовать; для меня главное – сказать правду».

Только Эберу удалось спровоцировать эту мужественную женщину на проявление эмоций, но какая женщина осталась бы равнодушной, если бы на нее возвели такую страшную клевету, как половая связь с собственным малолетним сыном и его растление? Такими предположениями редко осквернялась человеческая речь.

Один из судей потребовал от королевы, гордо хранящей молчание, непременно ответить на эту гнусность, потому что иначе он расценит подобное молчание в качестве знака согласия. Ответ королевы, взволнованный и исполненный благородства, сохранили для нас судебные протоколы: «Я потому не ответила, – сказала Мария Антуанетта, – что сама природа отказывается отвечать на заявления подобного рода, которые порочат мать. Я призываю в свидетели всех матерей, которые здесь находятся!».

И действительно, даже страстные патриотки возмутились, поскольку вопрос Эбера оскорблял их собственное естество в той же степени, что и обреченную королеву. Узнав об этой глупости Эбера, Робеспьер пришел в неистовство. Он буквально метал громы и молнии, проклиная идиотизм слишком рьяного своего сторонника. Таким образом, безобразная ложь Эбера рухнула всей тяжестью на его же собственную голову.

Разбирательства и бесконечные допросы продолжались в течение двух суток. Наконец в среду, под утро, Марии Антуанетте был вынесен и без того предопределенный смертный приговор. Судья спросил напоследок: «Желаете ли вы сказать еще что-либо?». Измученная бесконечной чередой несчастий и нескончаемой судебной процедурой, королева только молча покачала головой. Эта ночь подходила к концу, как и жизнь. Свечи таяли и оплывали в осенней темноте мрачной комнаты, обещая впереди день, пробуждение и, быть может, вечную жизнь, более счастливую в более счастливом, другом мире. А этот холодный и беспощадный мир королева предпочла покинуть, не произнося более ни слова.

О чем Мария Антуанетта могла думать в эти последние часы своей жизни? Быть может, о том, какими разными могут быть процессии одной и той же королевы. Быть может, о том, как 23 года назад она въезжала в столицу Франции. Ей тогда было всего 15 лет, очаровательной, поистине упоительной эрцгерцогине, юной жене дофина Людовика. Какие надежды тогда переполняли ее, сколько женщин откровенно завидовали ее счастью!

Историк Вебер вспоминал об отъезде Марии Антуанетты из ее родной Вены: «Поутру супруга дофина оставила Вену. Весь город высыпал, сначала с молчаливой грустью. Она показалась; ее видели откинувшейся в глубь кареты, с лицом, залитым слезами; она закрывала глаза то платком, то руками; иногда она выглядывала из кареты, чтобы еще раз увидеть дворец своих предков, куда ей не суждено было более возвратиться. Она показывала знаками свое сожаление, свою благодарность доброму народу, столпившемуся здесь, чтобы сказать ей „прости“. Тогда начались не только слезы, но и пронзительные вопли со всех сторон. Мужчины и женщины одинаково выражали свое горе; улицы и бульвары Вены огласились рыданиями. Только когда последний курьер из сопровождавших отъезжающую скрылся из виду, толпа рассеялась».

А вот как описывают последнюю процессию этой прежде-временно поседевшей королевы авторы книги «Два друга свободы»: «Через несколько минут после того, как окончился процесс, барабаны забили сбор во всех секциях; к восходу солнца вооруженное войско было на ногах, пушки были расставлены на концах мостов, в скверах, на перекрестках, на всем протяжении от здания суда до площади Революции.

В одиннадцать показалась Мария Антуанетта. На ней был шлафрок из белого пике; ее везли на место казни как обыкновенную преступницу, связанную, в обычной повозке, в сопровождении конституционного священника в гражданском платье и конвоя из пехоты и кавалерии. На них и на двойной ряд войск на протяжении всего своего пути она, казалось, смотрела равнодушно. На ее лице не было ни смущения, ни гордости. На крики «Да здравствует республика!» и «Долой тиранию», сопровождавшие ее на всем пути, она, казалось, не обращала внимания. С духовником своим она почти не разговаривала.

На улицах Дю-Руль и Сент-Оноре внимание ее привлекли трехцветные знамена на выступах домов, а также надписи на фронтонах. По прибытии на площадь Революции взор ее обратился на национальный сад, бывший Тюильрийский, и на лице ее появились признаки живейшего волнения. Она поднялась на эшафот с достаточным мужеством, и в четверть первого ее голова скатилась под ножом гильотины; палач показал ее народу среди всеобщих, долго продолжающихся криков «Да здравствует республика!».