Похожая на человека и удивительная - Наталия Терентьева

Я испытывала странное ощущение, глядя на собранные по всей земле экземпляры сосен, пихт, елей, краснолиственных кленов, диковинных кустарников – низкорослых, пышных, ползущих. И думала о том, что всё это великолепие существует помимо нас, независимо от нашей воли. Мы можем в одночасье уничтожить его, можем наслаждаться красотой, пытаясь постичь тайну этой очень простой красоты, найти для нее приблизительные слова, похожие краски, но создавать сами такое – живое, прекрасное, разное – не можем. Можем худо-бедно воспроизводить, иногда получается скрещивать, но не более того.

– Нравится? – заинтересованно спрашивал меня Климов, как будто радушный хозяин всего этого богатства, и мне совсем не обязательно было отвечать ему вслух.

Пятьдесят Второй бежал сзади, иногда обгонял нас, поглядывая на меня темно-рыжими глазами, и мне очень хотелось погладить его гладкую, чистую шерстку, короткую и густую. Чем хороши большие собаки – с ними сразу вступаешь в подобие человеческих отношений. Мне было понятно, что пёс не ревнует меня к хозяину, он вполне уверен в том, что я временный человек здесь, но я вызываю у него симпатию. Мне тоже был приятен домашний умный пес, чистый, воспитанный, веселый, но достаточно сдержанный. Собаки похожи на хозяев? Можно было надеяться, что все эти приятные черты характера есть и у Климова. На первый взгляд так оно и было. Хотя человек, в отличие от собаки, умеет при желании казаться, а не быть.

В лодку симпатичный мне пес запрыгнул первым и сразу занял свое место на корме. Прогулка по озеру имела даже практический смысл – Климов отвез какую-то книгу своей старой учительнице, жившей на другом конце города. На лодке это получилось быстро и удивительно.

Мне не хотелось ни о чем говорить, пока мы плыли по озеру. Вокруг было невероятно красиво – так красиво, что говорить об этом не имеет смысла. Как описать красоту чистой воды, безоблачного неба, меняющего цвет от нежно-голубого к густо-фиолетовому к горизонту, и живописного, веками складывавшегося ландшафта берега маленького городка, в котором и поныне церквей больше, чем магазинов и аптек? Описать и не впасть при этом в благостный маразм? Мне, с моей несентиментальной и, увы, довольно сиюминутной и поверхностной профессией это не под силу.

К тому же мне достаточно было своих собственных мыслей – о том, как многого лишен человек в современной цивилизации большого города, многих простых и очень важных вещей. Я смотрела на женщину, протиравшую лодку и тут же в реке сполоснувшую тряпку, а потом помывшую руки и отряхнувшую их – без антибактериального мыла, без полотенца… Смотрела на мальчишек, бегавших в задранных выше колена штанах в довольно холодной воде. Я потрогала воду рукой и подумала, что ни за что бы не стала купаться в такой воде. Как раз в этот момент один из мальчишек поскользнулся и окунулся по шею. Засмеялся и вместо того чтобы выскочить из воды, как ошпаренный, еще и проплыл несколько метров быстрыми ловкими саженками.

А я вот боюсь такой холодной воды. И очень боюсь инфекции – слишком частые и тяжелые вирусные инфекции появляются сейчас в городе. В городе, который я больше не люблю. Я больше не люблю тебя, моя Москва. Или я просто устала от тебя новой, чудовищной, страшной, раздувшейся, изменившей свое лицо и свой нрав? Да, я устала от твоего плохого воздуха, от пятьдесят раз фильтрованной, хлорированной, потом очищенной от той же хлорки мёртвой воды, текущей из водопровода в моей идеально отремонтированной квартире.

Я устала от вида неба с темными, грязными облаками, образующимися от дыма, вырывающегося из толстых труб теплоэлектроцентралей, от безумия неостановимой стройки, от стоящих в пробках бетономешалок и грузовиков, извергающих чудовищный, черный, вонючий дым, от вида детей с серой кожей, от искусственной еды и синтетических напитков, от нагромождения автомобилей у меня под окном, от непременного ора чьей-нибудь сигнализации ночью, от запахов соседской жизни из вентиляционной решетки – и это в моем-то новом, недешевом доме!

Устала от настырной, бессмысленной рекламы, заполняющей эфир, улицы, почтовые ящики… Рекламы, которая стоит очень дорого, и стоимость эта включена в цену продукта, который требуют срочно купить, съесть, намылить, прочитать, посмотреть в кино…

Устала от вида несчастных, грязных, озлобленных темнолицых людей, приехавших на быстрые заработки в Москву работать рабами – а как иначе можно назвать их службу в коммунальных организациях или на стройке чьей-нибудь дачи? Я пыталась писать на эту тему.

Начала с продавщиц и кассирш соседнего магазина, записала грустные истории их жизней – про оставленных в Чимкенте или Фергане с бабушками и сестрами детей, про зарплату в двести долларов и двенадцатичасовой рабочий день. Все было понятно, горько и безысходно. Учительницы русского языка и литературы сидят на кассе или режут колбасу с утра до вечера. Потому что в Москве они преподавать русский не могут – слишком плохо сами на нем говорят, а в родном Чимкенте он больше никому не нужен. Думаю, кстати, что временно.

Потом перешла к своим строителям – у меня за два года ремонта сменилось четыре бригады рабочих. Таджики, украинцы, молдаване и одиночка-москвич, не русский – немец по дедушке и мировоззрению. С немцем – это отдельная история, а вот остальные хором заявляли – за тысячу долларов в месяц они работать не собираются… Больше всего гонора и аппетита оказалось как раз у забитых, очень плохо говорящих по-русски таджиков, перепортивших мне на первоначальной стадии строительства все, что только можно испортить. Таджики поставили мне кривые стены, плохо их отшпаклевали, халтурно выровняли потолки и хорошо, что не дошли до прокладки электрики, хотя очень рвались. Поскольку одному нужно было накопить на машину и уехать домой, другому – докопить на новый дом и тоже побыстрее уехать домой.

Поговорив разок-другой-третий со своими строителями, я поняла, как же ошибочны порой расхожие мнения, и стала повнимательней вглядываться в столь похожие на первый взгляд лица темноголовых строителей и дворников. А статью писать не стала. Потому что даже не стоит подступаться к шефу со статьей, в которой написано, что Москву веками мели московские дворники, и что нагонять в Москву по шестьсот тысяч в год равнодушных, бесправных и зачастую враждебно настроенных иноземцев и им же предоставлять жилплощадь так же бессмысленно, как строить новые шоссе, рубить столетние деревья по краю улиц, расширяя дороги, и при этом никак не ограничивать количество машин в Москве и количество ее жителей.

Огромный странноприимный дом,

– писала Цветаева давно-давно, когда в Москве было раз в сто меньше жителей, —

Мы все бездомные к тебе придем…

Писала, не зная, сколько еще бездомных, безродных, безнадежных судеб потянется в Москву за счастьем или просто за куском хлеба с маслом.

По тому, как несколько раз взглядывал на меня Климов, мне казалось, что он не только понимает мои мысли, но и вполне разделяет их.

В размышлениях, достаточно противоречивых, о Климове, о его решении оставить работу и городскую цивилизацию со всеми ее ложными и некоторыми безусловными ценностями (скажем, плотным средоточием культурных сил, а также коммунальными службами, снимающими с тебя заботу о собственном жилище, его тепле, целости его стен, лестниц, крыши и наличии горячей воды круглосуточно), я практически не заметила дороги.

Статью о Климове я решила задержать, односложно сообщила об этом шефу, который пришел в неожиданную ярость и даже попытался прикрикнуть на меня. Я объяснила для себя это тем, что никакому начальнику, не способному делать то, что делают его сотрудники – а Вячеслав Иванович журналистом никогда не был, он всю жизнь только чем-то и кем-то руководил, – не понравится быстрое и категоричное принятие решений подчиненными, решений, объясняемых чисто умозрительно – «не сложилась картинка, надо подумать».

– Что там думать? Ты дома у него была? Фотографировала?

– Была, фотографировала, – я старалась не впадать в тон шефа и сохранять спокойствие.

– Он, что, ни на какие вопросы тебе не ответил?

– Да я, собственно, ни о чем таком и не спрашивала…

Как обычно, моя манера отвечать шуткой вывела шефа окончательно из себя.

– В два! Или лучше в час! Отчет о поездке и интервью чтобы лежали у меня на столе!

– Вряд ли, – вздохнула я.

– Крайний срок в три! – нервно крикнул Вячеслав Иванович и отключился, а я успела поймать его мысль.

Я увидела приятную, уютную картинку, не имеющую ровно никакого отношения ни ко мне, ни к Климову. Хороший добротный особнячок на гладко выстриженной лужайке, удобное кресло с пледом, рядом круглый столик, на столике коньячок… Бедный шеф устал руководить и наглыми, самонадеянными журналистами, и хорошими, покладистыми.

Вячеслав Иванович отпраздновал юбилей в прошлом году, получил пенсионную корочку и забыл о ней. А она о нем – нет. Скромная, ни к чему особо не обязывающая, лежит она в числе прочих где-то в секретере или на полке, а тебе уже как-то по-другому начинают отбивать твой срок. Кто, где – мы так и не разобрались за сотни и тысячи лет.