Старая девочка - Владимир Шаров

Дальше всё было так, как ей говорилось. Следующим утром, еще прежде чем Вера встала – они даже не попрощались, – Абдугалиев уехал в командировку в Гурьев, а спустя два дня ее посадили в скорый литерный поезд, который шел в Москву. Лишь месяц спустя ее ближайшая подруга Лидочка, возвратившись в Москву, рассказала ей, что Абдугалиев, когда вернулся из Гурьева, рвал и метал, сначала даже хотел ехать за ней вдогонку, но потом понял, что это глупо, утихомирился и отправился восвояси в Ташкент.

Все трое суток, пока поезд шел из Оренбурга в Москву, Вера, уже зная, что пути назад нет, думала об Ирине. Она видела, что этим ничему помочь нельзя, и все-таки не могла думать ни о ком другом. Она вспоминала, как в Башкирии, удивляясь упорному молчанию сестры, написала ей злое письмо, где спрашивала: почему ты мне не отвечаешь, ведь не умерла же ты в самом деле? А месяц спустя пришел ответ от мамы. Вспомнила, как стала распечатывать конверт, как развернула листки и первым словом, которое бросилось в глаза, было слово “холера”. И все-таки тогда в ней не было ничего, кроме радости, что вот наконец получила письмо из дома. Своей сослуживице она весело сказала: “Ой, страшно-то как, про холеру пишут”. По-прежнему предвкушая удовольствие узнать, что делается дома, она искала начало, вертела и так и этак и вдруг, снова попав на холеру, прочитала: “…на обратном пути Ирина заболела холерой и умерла. Похоронена она в Рыбной Слободе”.

Вера помнила, что, когда всё поняла, не выронила, с силой бросила письмо и, будто не могла найти дверь, заметалась по комнате, наконец выбежала раздетая и только здесь, присев на сложенные у калитки бревна, дала волю слезам. Не стесняясь детей, у которых была перемена и они тут же бегали взапуски, она громко плакала и всё пыталась поговорить с сестрой. О, Ирина, обращалась она к ней, дорогая моя, единственная сестра, как же это так, что тебя уже нет? Я не могу в это поверить… Милая, дорогая моя Ирина, я не могу этому верить, этого не может быть, – и снова заливалась слезами.

Уроки между тем кончились, ребята разошлись по домам, и, только когда начало смеркаться, Вера поняла, что наплакалась вволю. Было очень холодно, она зашла домой, надела теплую кофту, поверх нее, как старухи в деревне, повязала крест-накрест платок, но всё равно не согрелась и, главное, поняла, что одна в комнате оставаться не сможет. Сначала она не знала, куда идти, а потом ей как будто кто подсказал про больницу. Она побежала туда, и первой, с кем столкнулась в дверях, была врач Евгения Давыдовна.

Вера бросилась к ней в объятия, стала рассказывать, что произошло, но опять мешали слезы. Хотя всё, что ей надо было сказать, – это что сестра Ирина умерла от холеры; она несколько раз путалась и начинала снова. Все-таки, наверное, наконец сказала, потому что в ответ услышала: “Боже мой, умерла от холеры… Какая мучительная смерть”. От этих слов Вера совсем разрыдалась и даже не запомнила, как Евгения Давыдовна увела ее к себе домой и там уложила спать; осталось только, что среди ночи она ни с того ни с сего проснулась и поняла, что спит не в своей постели, потому что Ирины на этом свете больше нет.

Тут же вспомнила и их последний разговор. Они провожали Ирину всей семьей. Поезд уходил днем с Курского вокзала. Не теряя надежды уговорить сестру оставить ей хотя бы серое платье, а лучше и серое, и синее, Вера в переполненном вагоне снова заговорила об этом. Но Ирина даже не захотела слушать. Только справа налево помотала головой и, отвернувшись, опять заговорила с матерью. Вера тогда прямо задрожала от обиды, и все-таки пока не ушла, сдержалась. Но на перроне, когда дали первый звонок к отправлению поезда, все стали целоваться, и Ирина, примирительно улыбаясь, направилась к ней, поняла, что больше видеть сестру не может; повернулась и пошла домой одна. Так они тогда и не попрощались.

Она вспоминала, что в детстве Ирину совсем не любила, иногда ей даже казалось, что она ненавидит сестру. Разница между ними была большой, целых восемь лет, и, когда она поступила в первый класс Пятой гимназии, Ира кончала в гимназии Виноградовой восьмой педагогический. Ирина всегда относилась к ней свысока, если Вера за столом просила что-нибудь передать, она, даже когда было достаточно протянуть руку, отвечала: “Встань и возьми сама”.

Вера вспомнила, как еще ребенком писала в дневнике о своей семье, об Ирине в том числе: “Бабушка ходит в очках, всё время сидит дома, хорошо стряпает. Тетя Надя глухая, часто смеется, любит ходить в церковь и читать священные книги. Папа очень добрый, исполняет мои прихоти, иногда сердится. Мама сердитая”. Она тогда испугалась, что мама это прочтет и, замазав “сердитая”, сверху исправила “ласковая”… “Иногда сердится, все мои платья сшила она. Кухарка со мной возится, иногда злится, очень некрасивая. Сестра сердитая”, – написала она, кончая обзор. Как и с мамой, она боялась, что Ира это увидит, однако замазывать не стала, просто легко зачеркнула; все-таки она хотела, чтобы Ирина знала, как она, Вера, к ней относится, и дальше: “…часто меня обижает, нельзя сказать, что красивая, но и недурная. Ужасно толстая”. Вера помнила, что не знала тогда, должна ли она писать только о других или о себе тоже. Даже думала по этому поводу пойти проконсультироваться у мамы, но показывать дневник и объяснять, почему одно слово зачеркнуто, другое вовсе замазано, ей не хотелось. В итоге она, день поколебавшись, всё же написала и про себя, но очень коротко: “Я стриженая. Восемь лет”.

Конечно, Вера знала, что если Ирина и обижала ее маленькую, то в долгу она оставалась недолго. На даче, когда ей было четыре года и Ира, играя с подругами в крикет, отказывалась ее принять, она недолго думая ударила ее деревянным молотком. В другой раз – Вере тогда было лет шесть – она, неизвестно из-за чего разозлившись на занятую вышиванием сестру, стукнула ее кулаком по голове и почему-то опешила, наверное, потому и запомнила; Ирина же в ответ лишь подняла голубые глаза и спокойно сказала: “Дура”. Вере часто было стыдно, что она не любит сестру, она знала, что должна ее любить, и всё же ей казалось, что любить Ирину не за что. Много раз в детстве ей приходило в голову, что лучше бы сестры вообще не было. Конечно, не так, как получилось, когда она уехала и в больнице одна, среди чужих людей, мучительно умирала от холеры, а просто чтобы Ирина не рождалась и Вера была в семье единственным ребенком.

Из-за Ирины она не любила и маму. Ирина испортила ее отношения с матерью, и этого Вера никогда не могла ей простить. Мама однажды в присутствии самой Веры призналась своей подруге Капочке, что после рождения Ирины вообще больше не хотела иметь детей, да и врачи в один голос говорили, что вторые роды из-за плохого сердца могут кончиться для нее печально. И всё же она решилась, зная, как муж мечтает о сыне. Но родилась снова девочка, и, когда акушерка сказала об этом, она даже отказалась на нее смотреть.

Как ни странно, то, что мать, родив, не пожелала на нее посмотреть, Вера выслушала спокойно, она тогда сидела у окна, на кушетке, рядом с фикусом, читала, кажется, сказки братьев Гримм, и хотя ей было интересно, что там мать про нее рассказывает, но и сказка тоже была интересна, в общем, она запомнила, что не особенно огорчилась. Потом разговор ушел в сторону и вернулся к Вере, когда Капочка уже собралась уходить. Что было перед этим, Вера пропустила, услышала только, что мать на бабушкин вопрос – каким именем она хочет окрестить младенца – ответила: “Каким хотите, мне всё равно”. И тут Вера прозрела. Любимую назвали красивым именем Ирина, а нелюбимую – обыкновенным. Только тут она окончательно поняла, что она нелюбимая дочь, а ведь знала, что в большинстве семей именно младшего ребенка всегда любили и больше других баловали. Она поняла, что нелюбима потому, что у ее папы и мамы уже была Ирина, а если бы она, Вера, была единственной, то и любили бы одну ее.

Мама была совсем молодой, и они вместе с Ириной, будто подруги, разъезжали по гостям, театрам, балам. Вместе ходили и на примерки к портнихе, а когда обнаружилось, что у Ирины изумительное контральто, она стала выступать в концертах, мама аккомпанировала ей, чем очень гордилась. Из-за всего этого, но, главное, потому, что в их кругу было принято до замужества наряжать старшую дочь, у Ирины было много красивых платьев, себя же Вера считала и плохо одетой, и плохо обутой.

Сейчас, в поезде, она вдруг поняла, что та их последняя ссора на Курском вокзале по поводу платья была просто отголоском ее детских страданий. Вера не пыталась оправдать себя и простить, она лишь удивилась, что в человеке всё остается. Сидит где-то глубоко-глубоко, а потом неизвестно почему вдруг выйдет на поверхность.

Позже отношения с Ириной у Веры наладились, но сейчас, в поезде, вспоминать об этом ей было скучно. Только для порядка и еще из уважения к памяти сестры Вера про себя отметила, что, едва она сама стала барышней, им обеим стали шить одинаково красивые выходные платья, теперь они на равных присутствовали на домашних вечерах, вместе бывали и в театрах. Конечно, Вере было приятно, что и успехом они тоже пользовались обе. О каждой из них говорили, что “у нее интересная внешность”, кроме того, и Ирина, и сама Вера были веселы, остроумны, легки на подъем. Теперь Вера любила Ирину, гордилась ее голосом и тем впечатлением, которое производило на всех пение сестры. Она больше не задавала себе этого вопроса, просто знала, что давно уже не хочет быть в семье единственной дочкой, знала, что без Ирины ей бы не жилось лучше. И вот когда это пришло, она сестру потеряла.