Старая девочка - Владимир Шаров

Поначалу работа с нацменами давалась Вере тяжело, но постепенно она почувствовала, что привыкает к их лицам, к их манере себя вести, к тому странному смешению из вполне нормальной речи – некоторые из них, провоевав в мировую войну, говорили по-русски почти без акцента – и того, что за каждым словом, которое они произносили, стояло, что они совсем другие: кочевники, мусульмане или еще бог знает кто, она в этом даже не пыталась разобраться. Просто она видела, что они другие, и она говорила своему начальнику Голотову, что, наверное, пройдет еще не одно десятилетие, прежде чем всё это подравняется. Но он смеялся, Верины страхи казались ему ерундой. Он говорил, что, во всяком случае, те, кто к ним приезжает, уже сейчас обычные советские люди; конечно, не всё, что они говорят и делают, для русского человека привычно, но это мелочь, так сказать, национальный колорит, от которого жизнь лишь веселее и краше.

Она Голотову не верила, всегда была настороже, но то ли ей напрочь не везло, то ли судьба не хотела, чтобы она вышла замуж за Диму, берегла ее для Берга, оказалось достаточно всего раз расслабиться, повести себя, как Вера привыкла в Москве, и сразу она едва не погорела. История была до того невинная, что она и потом, уже сидя в поезде, который увозил ее в Москву, к родителям, то есть к полной безопасности, не могла понять, как из такой ерунды всё это вылупилось.

В середине третьей недели их жизни в Оренбурге к ним в отдел зашли два нацмена из Ташкента. Один туркмен (Вера их уже неплохо различала), высокий, красивый, в барашковой шапке, которую его соплеменники не снимают ни зимой, ни летом, а с ним узбек, небольшого роста, плотный и, как все, кто с ранних лет ездит на лошади, – кривоногий. Впрочем, у него были мягкие приветливые глаза, вообще довольно приятное лицо, из-за этого она, наверное, и потеряла бдительность.

Они подсели к столу, за которым сидел Голотов, и принялись обсуждать какие-то вопросы клубной работы. Вера сидела рядом и, по-видимому, должна была принять в этом разговоре участие, но клубная работа успела поднадоесть, и она сидела молча, думала о Диме да иногда отмечала, что вот опять узбек неотрывно на нее смотрит. Потом узбек что-то у Веры спросил, речь шла о самодеятельности. Отвечая, она обратила внимание на странное кольцо, которое было у него на мизинце. И ни с того ни с сего, прервав себя, сказала узбеку: “Ну-ка снимите”. Он послушался, сразу снял и, улыбнувшись, протянул Вере. В кольце не было ничего особенного, вместо камня в него была вставлена обыкновенная перламутровая пуговица с четырьмя аккуратными дырочками. Вера примерила его на указательный палец, повертела рукой перед глазами и через минуту вернула.

Узбек принял кольцо, но на этот раз посмотрел на Веру так, будто судьба ее бесповоротно решена, отныне она сделалась его полной собственностью. Всё это было так очевидно, так ясно, что у Веры и сомнения не возникло, что он в самом деле убежден, что теперь она его. Вера не понимала, что произошло, почему он вдруг стал считать, что имеет на нее права, но уже видела, что это совсем не шутка, видела, что влипла в какую-то очень скверную историю. В ней всё это знало, и хотя между ними больше не было сказано ни слова, Веру, пока узбек наконец не ушел, не переставая бил озноб. Бедная девочка, ей тогда и в голову не приходило, что есть такой восточный обычай, что если девушка примеряет кольцо с руки мужчины, она тем самым дает согласие стать его женой.

На следующий день Абдугалиев, так звали узбека, сам пришел к ней в комнату; даже не поздоровавшись, сел на стул и сказал: “Вы будете моей женой, барышня или дамочка, не знаю, как вас надо называть. Жить мы сначала будем в Ташкенте, а потом уедем в Турцию”. На этот раз Вера нашла в себе силы, чтобы отшутиться, а когда узбек ушел, тут же побежала к Голотову. Но оказалось, что узбек здесь уже был, и Голотов встретил ее вопросом: “Так значит, вы, Вера, решили выйти замуж за Абдугалиева? Он ко мне сегодня утром заходил, требовал, чтобы ему выписали литер на ваше имя, так как вы тоже едете вместе с ним в Ташкент, – и дальше, не прерываясь, заключил: – Что же, мы такие браки можем лишь приветствовать”.

Вера выслушала это до конца и только тут расплакалась. Она плакала, глотала слезы и всё пыталась объяснить Голотову, что ничего не понимает, что она примерила кольцо узбека в шутку, ей просто показалось забавным, что можно сделать вполне милое колечко из обыкновенной перламутровой пуговицы. Она плакала, умоляла Голотова хоть что-нибудь придумать, как-нибудь ей помочь, может быть, откомандировать раньше времени обратно в Москву или, наоборот, потребовать, чтобы узбек немедленно вернулся в Ташкент, естественно, один, без нее. Ей было и страшно, и безумно себя жалко, и она всё ждала, что вот сейчас Голотов начнет ее утешать, скажет: Вера, успокойтесь, вам нечего бояться, слава богу, мы живем в советской стране, никто вас не отдаст, никто не позволит этому безумному узбеку увезти вас в Ташкент.

Она еще по Москве знала, что Голотов добродушен и жалостлив, при необходимости сам может пустить слезу, и теперь никак не могла понять, почему он не отзывается. Почему никак ей не отвечает. Своими слезами она звала его доброту и сострадательность, но он молчал, был суров, холоден, и она наконец поняла, что помогать ей он не намерен. Этот ее брак, по-видимому, уже одобрен начальством, признан для общего дела хорошим и нужным. Как только Вера это поняла, она совсем потерялась, стала искать носовой платок, не найдя, принялась вытирать слезы рукой, наконец размазала тушь и снова разревелась.

Так, плача, она и ушла от Голотова. Уже без слез до поздней ночи сидела одна в своей комнате. Теперь она понимала, насколько всё тут серьезно, если Голотов, который давным-давно был в нее влюблен и давным-давно мечтал, что вот когда-нибудь она сделается его женой, так безропотно от нее отступился. Здесь был тот высший смысл, ради которого они все и вступали в партию. Партия давала ей задание, партия просила ее вступить в законный брак с этим узбеком, потому что такие межнациональные браки молодых коммунистов лучше любого цемента могли скрепить страну, сделать ее монолитной, несокрушимой. Она поняла, что вопрос ставится именно так и, следовательно, ее слезы, все ее попытки уклониться неуместны. Она обязана сказать узбеку “да”. Это ее решение было правильным, и сразу же Вера была вознаграждена. Едва она в своей душе согласилась стать законной женой Абдугалиева, ей открылось, что с этим браком связан и еще один высший смысл, никакого отношения к партии он уже не имел.

Год назад ее сестра Ирина уезжала на Волгу с неким Рахмоновым – татарином, снимавшим комнату в их доме, – чтобы там, под Саратовом, в хозяйствах богатых немецких колонистов выменять на мануфактуру хлеб и сало. На вокзале, провожая Ирину, Вера поссорилась с ней из-за какого-то платья, наговорила сестре много обидных слов и, не попрощавшись, ушла. Виделись они тогда в последний раз. Через три месяца из рассказа вернувшегося Рахмонова и свидетельства о смерти, которое он привез, мать и отец узнали, что по дороге в Саратов Ирина заболела холерой и умерла в больнице города Рыбная Слобода. Вера помнила, что, когда она, вернувшись из своей первой поездки в Башкирию, взяла в руки справку, то никак не могла ее прочесть, буквы скакали, и ей всё казалось, что там написан не диагноз и дата смерти сестры, а что простить ее Ирина уже никогда не сможет. Она тогда вдруг поняла, как на самом деле любила Ирину, как гордилась ею, ее голосом, ее лицом, и не могла уразуметь, что и этого она уже Ирине не скажет.

И все-таки из их семьи она единственная поверила, что Ирины в живых больше нет, мать и отец оба отказались это принять. Мать была убеждена, что Рахмонов похитил Ирину и продал ее в Турцию в гарем, тогда такие случаи бывали. Родители не сомневались, что Ирина жива и они во что бы то ни стало должны спасти ее из плена. Для матери это стало настоящей манией, она ни о чем другом говорить не могла, и до весны Вера при ней ни разу не решилась сказать, что эти надежды зряшные. Наоборот, стоило в доме упомянуть Ирину, Вера всячески поддерживала мать и постепенно так к этому привыкла, что скоро сама начала думать, что Ирина жива и, если Бог даст, они когда-нибудь встретятся.

Новой весной, когда Рахмонов опять стал собираться в Саратов за припасами, она втайне от родителей вызвалась с ним поехать, вызвалась отнюдь не для того, чтобы убедиться, что надежды нет, наоборот, чтобы доказать: Ирину похитили. Вера была уже на перроне, ждала отхода поезда, когда мать, или догадавшись, или откуда-то узнав, куда и с кем она хочет ехать, примчалась на вокзал и, при всех хватая за руки, крича, что Рахмонов и ее, как Ирину, продаст в турецкое рабство, силой увела домой.

Теперь было то же самое, только вместо татарина Рахмонова был узбек Абдугалиев, и совсем не случайно он, советский человек, вдруг, не скрываясь, повел разговор о том, что после Ташкента, через год, увезет ее в Турцию. Такие речи были более чем странны в устах коммуниста, но совершенно понятны, если этот узбек был нанят и послан к ней сестрой Ириной. Он мог быть простым порученцем, проводником, но мог быть и перекрасившимся в коммуниста баем, тогда их брак стал бы ее первым шагом на пути к Ирине.