Взмах ножа - Стивен Соломита

— А пока, — продолжал репортер, и камера отъехала до крупного плана здания, — жителям Нью-Йорка придется смириться с нависшей над ними опасностью катастрофы. Это был Джон Бролин, Гринпойнт, Бруклин.

Позже, уединившись с Джонни Катаносом на кухне, Музафер отчитал его за то, что он испортил вечер.

— Придумал ты здорово, — сказал он. — Но можно было и подождать. Прежде чем начать наше дело, перед отъездом из Алжира я встречался с одним своим другом. Просил его о помощи. И он сказал мне, что любое дело, связанное с уголовниками, обречено на провал. Потому что у них личное всегда выше общественного, и тогда рано или поздно…

Не говоря ни слова, Джонни повернулся к Музаферу и подошел к нему почти вплотную. О каком-то необычном оживлении свидетельствовали его черные глаза — они блестели, — и улыбка, наверно, впервые такая естественная и невинная.

— А что, мои личные интересы оказались выше общественных там, на Шестой авеню? Я тебя хоть раз подвел?

— Твои шашни с Джейн и грызня с Терезой испортят нам все дело. Я наблюдал это сто раз.

— Ну и что? Нам эти бабы ни к чему. Они лишь ходят в эту идиотскую библиотеку и готовят еду. — Он замолчал, чтобы Музафер смог понять истинный смысл его слов. — Слушай, теперь нам остается завершить операцию: взрываем баки, кончаем этих шлюх и сматываемся. И думай о терактах каждые шесть недель в году. Каждый раз в новом городе. У тебя есть связи. Ты можешь достать все, что нам нужно. — Он положил руки Музаферу на плечи и провел пальцами по его шее. — Подумай. Хватит с нас этого детского сада. Если у тебя на плечах голова, мы начнем стоящее дело.

Глава 14

В то время как Джонни Катанос и Музафер отмечали победу «Американской красной армии», в Нижнем Ист-Сайде, в похоронном бюро Пуласки, останки Риты Меленжик — лохмотья горелого мяса на почерневших костях — положили в закрытый дубовый гроб и выставили в зал, где проходило прощание. Цветы отсутствовали, ибо в смерти Риты, такой, какую она приняла, не было и оттенка цвета.

Внизу, в курительной комнате, Стенли Мудроу, на лице которого ничего нельзя было прочитать, сидел в массивном коричневом кресле и выслушивал соболезнования тех, кто пришел исполнить свой долг перед ним и перед Ритой. Сара Пуласки не могла сдержать слезы — ведь она знала Риту много лет, не один десяток, что не мешало ей наблюдать за церемонией глазом профессионала.

Прежде всего ее поразило, что пришло столько людей и так рано для Пасхи, традиционного семейного праздника. Первые — с самого утра. Люди ехали со всего города, в основном полицейские, в парадной форме, предназначенной для особых торжеств. Таким образом они выражали сочувствие своему, коллеге, Стенли Мудроу. Скорбная весть разлетелась мгновенно. Стенли Мудроу не только потерял женщину, которую любил всей душой, — драма произошла у него на глазах, он видел, как этот огромный огненный шар поглотил Риту.

Страшное зрелище и сейчас было перед ним. В ушах Стенли непрерывно и все быстрее, повторяясь и повторяясь, окунаясь в плотное марево тумана, звучали слова офицеров в парадной форме, наклонявшихся в нему: «Примите мое сочувствие. Если могу чем-то помочь… чем-то помочь… чем-то помочь…» Они не испытывали уверенности в том, что он их слышит, хотя Стенли, собрав все свои силы, запоминал каждого, имена и зачем-то номера участков, запоминал, чтобы тут же забыть. Потому что вакуум, который всего два дня назад заполняла собой Рита, начал заполняться снова, и он испытывал безудержную ненависть, почти неуправляемую и так необходимую, чтобы как-то разрядиться.

И в час дня не редел поток людей. Полицейские приезжали из Манхэттена, Куинса, Бруклина, Стейтен-Айленда, Бронкса, Нью-Джерси, Вестчестера и Лонг-Айленда. Они смешались, слились в одно целое с обитателями Нижнего Ист-Сайда всех национальностей и цветов кожи. Для тех, кто тут жил, кто привык к каждодневным тяготам, к борьбе и нищете, к тараканам и дешевому пиву, к искусственным цветам и грязным улицам, к мелким кражам и вечно плачущим детям, Рита Меленжик и Стенли Мудроу казались парой, пребывавшей в заоблачных высях, на черном от горя троне. А с несчастьем коронованных особ свыкнуться особенно трудно. Рита Меленжик, одинокая женщина, дожившая до седых волос, встречает большого, угрюмого полицейского по имени Стенли Мудроу, и тот переезжает к ней жить. Это и есть любовь, сказка рабочих кварталов. Но она же не могла умереть до свадьбы, ни за что на свете. Ведь у братьев Гримм не найти такого глупого конца для сказки.

Народу оказалось столько, что полиции пришлось перекрыть Одиннадцатую улицу на отрезке между Первой авеню и авеню А. Для жителей Нижнего Ист-Сайда похороны превратились в демонстрацию.

В редакции трех газет позвонили анонимы и заявили о победе «Американской красной армии», и страх, который испытывали люди, уже перерастал в гнев. Первыми это почувствовали репортеры, и, хотя в основном они писали о том, как возмущены случившимся в городе разные знаменитости и богатые, ветераны криминальной хроники приехали в бюро Пуласки, и, несмотря на то что давно привыкли к чужому горю — ну, что им за дело до скорбящих в этом нью-йоркском захолустье, — вопреки профессиональному цинизму они ощутили и передали настроение многоязыкой толпы.

Толпа говорила по-польски, по-испански, по-украински, по-итальянски, по-гречески, на идише и иврите, по-румынски, по-венгерски, и все об одном и том же: этой трагедии не должно было быть. И когда журналисты наконец протиснулись к центру этого тихого людского потока, к, Стенли Мудроу, которого знали прежде по многим громким делам и которого любили цитировать, от одного его взгляда вопросы застревали у них в горле, и, как и все остальные, они наклонялись к нему поближе, чтобы произнести вполголоса те же слова: «Сожалею, сожалею. Если могу помочь… Сожалею».

Это длилось два дня: море людей у гроба Риты Меленжик и неподвижно сидевший Стенли Мудроу. Он ничего не ел, как ничего не ела Рита, он молчал, как молчала Рита, и почти не вставал со своего места до того момента, когда Риту надо было перенести на другую сторону улицы, в церковь Скорбящей Девы Марии, где отец Ярославски отслужил заупокойную мессу. Он говорил долго, но Мудроу — капитан Эпштейн усадил его в первом ряду — слышал только: «Сожалею. Сожалею. Сожалею».

Затем, на кладбище, люди — их было не меньше сотни, собравшихся у черной дыры в земле, — смотрели на Мудроу, очевидно ожидая какого-то знака. А когда гроб опустили и на его лице появилась улыбка, все буквально оцепенели, решив, что полицейский совсем плох. Он выбросил свой пистолет.

Стенли Мудроу не удивился этому звонку, хотя и не ожидал его сразу после похорон. Конечно, эта был капитан Эпштейн.

— Стенли, надеюсь, ты понимаешь, что это не моя инициатива, но завтра утром ты должен быть у меня.

— Насчет инициативы попробую угадать, — спокойно ответил Мудроу. — Инспектор Флинн и ФБР.

— Ты что, — удивленно спросил Эпштейн, — ясновидец? Они сидели на мне два дня, и я больше не могу говорить им «нет».

— Не волнуйся, капитан. Им просто нужно опросить всех подряд, чтобы разъяснить прессе, что они сделали все, что могли.

— Послушай, Стенли, — спросил Эпштейн тихо, — как ты себя чувствуешь? Ты знаешь, если тебе тяжко, я все-таки отложу свой визит. В конце концов наплевать, что они там скажут.

— Не надо, все в порядке. Завтра в котором часу?

— В половине десятого. Кстати, если это тебя утешит, будет только мисс Хиггинс.

— Да? Уж не знаю, что делать по этому поводу: то ли обидеться, то ли выпить на радостях. До завтра. И не волнуйся ты так. А то опять у тебя язва разыграется.

Но Эпштейн волновался. Ведь это его участок, и один из его людей переживает так, словно ранен при исполнении, и еще неизвестно, какой нагоняй его ждет. Спокойный тон Мудроу еще больше озадачил капитана. Если только, конечно, Мудроу не пытается утишить свое горе, размышляя о мести. Только бы не оказалось каких других улик, о которых умолчал сержант, кроме этих билетов в кинотеатр «Риджвуд». Эти тревоги не давали Эпштейну спать всю ночь, и он очень путано говорил, когда пытался объяснить Флинну и Хиггинс душевное состояние Мудроу.

— Понимаете, — начал Эпштейн (он специально просил их прийти за пятнадцать минут до Мудроу), — не знаю, в курсе ли вы, но женщина, которую любил сержант Мудроу, погибла в огне при этом взрыве. Она как раз стояла рядом с грузовиком. В самом центре взрыва.

Флинн кивнул.

— Мы учтем это. Мы здесь не для того, чтобы распинать сержанта. — Он посмотрел на Хиггинс, даже не пытаясь скрыть презрения. — Я просмотрел дело об убийстве Рональда Чедвика еще раз и более чем убежден, что расследование, которое провел Мудроу, было глубоким и во всей отношениях профессиональным.

Леонора Хиггинс разгладила юбку на коленях и смотрела вполне доброжелательно. Маневр Флинна ее не удивил, но сама она готовилась к схватке с Мудроу и не собиралась стрелять холостыми.