Пролог - Наталия Репина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот куда привел Регину вопрос о комнате.
Конечно, лишь часть этого она изложила Маше – то, что смогла понять и воспроизвести. Про вирус неблагополучия – нет, до этого она не додумалась. Но Машу незаконнорожденность не впечатлила. Она больше заинтересовалась Малым залом.
– А где это? – спросила в свою очередь Регина.
– Ты не знаешь, где Малый зал консерватории?!
Она и где Большой не знала. Она только знала, что в детстве отец жил в Москве, на Волхонке, у него был учитель музыки, который приходил к нему домой, звали учителя Густав, он был настоящий немец, но было все это еще до революции. Перемещение из Москвы в Остров зияло неразъясненностью. Похоже, мама знала, но говорить не хотела.
Маша искоса и по-новому оценивающе посмотрела на Регину. Удивительно. Она думала, что покроет себя позором незаконнорожденности, и рассказала-то, собственно, чтобы как-то уравновесить Машино недавнее грехопадение, но вышло совсем наоборот. Отец таки был богом.
В субботу утром Алексей проснулся абсолютно здоровым и с твердым желанием расправиться наконец с иллюстрациями. Вчера он малодушно наврал Софье, что они почти готовы – собственно, размолвка и была спровоцирована его враньем. Софья захотела посмотреть – это было бы знаком ее исключительного положения в его жизни, ему же пришлось изворачиваться: на самом деле показывать было нечего. Теперь надо ноги в руки и работать. Всех иллюстраций он, конечно, за выходные не осилит, но можно будет еще что-нибудь присочинить. У него почему-то было хорошее настроение, и даже это недостойное школярство веселило.
Он позавтракал в одиночестве. Тетки не было – ушла на рынок. Допивая на ходу кофе, прошел в свою комнату, достал гранки стихов, старые наброски, разложил все это на полу. Встал посредине, стал разглядывать, прихлебывая остывающий кофе.
– Да пошли вы на хер! – неожиданно для самого себя вдруг громко сказал он. – Не буду я ничего иллюстрировать! Макавеев-фигеев, б…дь!
Он редко ругался матом, почти никогда. На фронте бывало. Ну и про себя иногда, в минуты крайнего раздражения. Как-то сейчас вырвалось. Конечно, Макавеев был ни при чем.
Самые глубокие и выстраданные решения принимаются внешне спонтанно. Вот только что не предвещало – и пожалуйста. Это как раз свидетельство их глубины и выстраданности – вот эта вот самопроизвольность. Как и вырвавшийся мат.
Он допил большим глотком кофе, сел на корточки и обхватил голову руками. Закрыл глаза. Теплое дно кружки легло на темя.
В саду послышались голоса – один из них теткин. Она прощалась с кем-то. Стук костылей по ступеням. Дверь. Голос:
– Ты чего?
– Ничего, – сказал Алексей, подымаясь. – Истерю, как институтка.
Тетка молча прошла на кухню.
Он поднялся и стал думать.
Ощущение было, как во время прыжка с парашютом. Не то полет, не то падение и пустота под ногами. Хорошо. Во-первых, он подставит себя, потому что меньшее, что его ждет, – это выговор. Не говоря уже о том, что ни одного заказа он больше не получит. Возможно, и в других издательствах тоже: мир тесен. И никакая Софья не поможет. Это во-вторых. Он серьезно подведет Софью, и, возможно, ей тоже влепят строгача. В-третьих. Им с теткой, как уже было сказано, станет нечего жрать. Довольно скоро. Стало быть?
– Да пошли вы в жопу со своим Макавеевым! – опять вслух сказал Алексей и чуть не заплакал от отчаяния.
Что-то здесь сошло с рельс. Идиотскую книжку про войну проиллюстрировал ради Макавеева – а Макавеева не может. Ну бред же. Хорошо. Еще раз. Значит, во-первых, он подставит Софью…
Он даже застонал. Метнулся на кухню – тетка прокручивала в мясорубке жилистое мясо и поглядела на него недовольно. Вышел во двор. Прекрасный летний день разгорелся во всю, жаркий, томный. Он сделал несколько шагов в мыслях о холодном пиве, но вспомнил, что без денег, и вернулся в дом.
Схватил чистый лист и не думая стал набрасывать букеты – просто чтобы чем-то себя занять и в отместку самому себе и всей этой ситуации. Букеты так букеты. И еще букет вам в… Третий оказался похож на тот, что стоял у Макавеева, – полудохлый. Алексей пририсовал к нему вазочку варенья и клубок с цыганской иглой. Остановился.
Это было странной идеей, но ничего другого он придумать не мог и, кто знает, может, это и окажется выходом. Лучше, чем ничего.
Он стал иллюстрировать Макавеева самим Макавеевым. Нарисовал его заброшенный участок. Полусгнивший дачный стол, покрытый неровной клеенкой, и забытую чашку на нем. Чудовищный беспорядок в доме несколько сгладил. Нарисовал самого Макавеева, стоящего у шкафа. Мирру, скрючившуюся над книгой. Вид из окна. Оказалось, что он помнит довольно много из переделкинских картинок. Когда дом исчерпал себя, он проявил на бумагу насыпь, ветхий магазинчик, змеящиеся рельсы и платформу вдалеке, козу, женщину с двумя детьми. Господи, как просто. Решение лежало на поверхности, а он чуть было не отказался. Он черкал и черкал, пока шло, что-то только набрасывал, чтобы не забыть, и откладывал в сторону. Тетка настаивала на обеде, он хотел есть, но боялся оторваться, чтобы не потерять это движение и эту уверенность.
К вечеру у него было готово достаточное количество если не иллюстраций, то набросков. Он с облегчением выдохнул. Можно расслабиться и передохнуть. И поесть.
Ужинали голубцами, в благостном молчании, которое прервали только раз, когда Алексей насторожился, перестал жевать и вытянул изо рта длинную суровую нитку.
– Ну, не заметила, – миролюбиво сказала тетка.
Ей передалось его настроение.
Он ел и думал уже не об этом заказе, а о следующем. Он был уверен, что нашел в Макавеевских иллюстрациях верную интонацию и что они понравятся и в редакции, и старику. А это значит, что ему дадут дальше еще что-то приличное. Он чувствовал прилив сил, несмотря на весь день работы. Что бы, например, ему могли дать? Что бы он хотел иллюстрировать? Он задумался.
– Жалко, на картину-то времени нет совсем, – вдруг сказала тетка.
Как обухом по голове, убила просто. Ну надо же так невпопад.
Он мгновенно впал в раздражение.
– Давай
