Пролог - Наталия Репина

крякал, делая зарядку, Кузин, капризничала Мариночка. С кухни слышалось «сайрый-сайрый, сайрый-сайрый сагындыра башлады» – Диля готовила завтрак.

Маша изложила ей ситуацию сухо, по-деловому. Так история выглядела менее шокирующее.

– Но ты же можешь забеременеть, – полувпросительно сказала Регина.

Об этом Маша как-то не подумала.

– Что, вот так сразу?

– А почему нет?

Вот теперь Маша испугалась.

– Сейчас, – сказала Регина.

Вышла в коридор, постучала соседям. Выглянула Верка.

– Вер, – смущаясь и понижая голос на каждом слове, сказала Регина. – Слушай, а вот чтоб не забеременеть…

Дальше она ушла на шепот и нечленораздельность, но Верка поняла.

– До или после?

– Что?!

– Процесс, говорю, был уже?

– Ага.

Верка с подозрением осмотрела Регину.

– Когда успела-то?

– Что?.. А, нет, не я.

– Ладно, неважно. Значит, если «до» не предохранялись, то… сколько времени прошло?

– Сейчас, – сказала Регина.

Нырнула в комнату, вышла.

– Часа три.

– Ну вы, девки, дуры, – сказала Верка. – И не подмылась?

Регина сделала движение в направлении комнаты.

– Да стой уже. Аскорбинку, что ли, туда пусть положит. Подальше, туда. Поняла? Есть аскорбинка-то?

– Найду, спасибо! – просияла Регина и хотела смыться, но Верка цапнула ее за рукав халата:

– Погоди.

Ушла в комнату, вернулась с таблетками в бумажке. Регина зажала их в кулаке, ретировалась в комнату. Торжественно протянула бумажку Маше:

– Вот! Аскорбинка!

– Зачем? – не поняла Маша.

– Верка сказала, надо… туда, – мгновенно теряя уверенность, сказала Регина.

– Куда?

– Я подумала… прямо…

– Но это же не мазь и не присыпка, – авторитетно сказала Маша.

Маша была дочерью хирурга, она лучше знала.

– Может, просто принять?

Маша пожала плечами, повертела таблетки.

– Их после еды вообще.

– Сейчас Диля уйдет, завтракать будем.

– Время теряем.

Регина исчезла из комнаты, вернулась с ломтем черного хлеба и стаканом воды. Внимательно проследила, как Маша ест хлеб и пьет воду. Вопросов у нее было много, но задавать их она не решалась.

Они решили пойти погулять. Регина думала показать Маше город, но обнаружилось, что показывать особенно нечего, и они пошли в парк. День был будний, но в парке толпилось полным-полно мамаш с колясками, визжащих девочек в панамках и мальчишек в растянутых трусах, роющих в песочнице подземные ходы. Маша смотрела на них теперь с замирающим ужасом.

Они купили себе по эскимо – толстая мороженщица, утираясь локтем и сдувая с кончика носа капли пота, с недоумением посмотрела на глухой Машин наряд. И в самом деле, становилось все жарче. Прошли через детскую площадку, обогнули прозрачно светящиеся красные и желтые конусы ситро и дальше, дальше, мимо шахматных и доминошных столов, мимо по-деревенски повязанных платками бабушек на лавочках, туда, вглубь парка, где он переходит в лес, а звенящая жара сменяется влажной прохладой.

Почти всю дорогу они молчали, как будто начать говорить можно было только по достижении леса. А в лесу Маша неожиданно спросила:

– Комната – твоя собственная?

Раньше Регина бы не рассказала. Но теперь, после такого доверия с Машиной стороны, надо было рассказать.

Комната принадлежала одной из ее бабушек, кажется, троюродной. Бабка умирала. Другой родни она не имела. Регина же не поступила в МГУ, приехав сразу после школы из далекого поселка Остров Псковской области. Заключили честное и несентиментальное соглашение: Регина живет, ухаживает за бабкой и наследует комнату. Бабка умерла тихо и быстро, как будто только и ждала Регининого приезда. Но тайна была не в этом, а в родителях.

Дело в том, что Регина была незаконнорожденная. В первый раз она прочитала это слово в книжке о дореволюционной жизни – сейчас уже плохо помнилось, но там была какая-то гимназия, и вот к одному бедному гимназисту в положенные для посещения дни приходила мать, и все смотрели на нее косо, а сына ее, бедного гимназиста, никто не любил и не уважал, потому что он был «незаконнорожденный». На всем этом был привкус жалости, да, но жалости снисходительной, скорее жалкости. Регина уточнила слово у мамы. Мама неохотно объяснила.

– Значит, я тоже незаконнорожденная? – почти обрадовалась Регина, которая наконец-то нашла для себя определительное слово. Тем самым решалась проблема, которая мучила ее довольно давно.

Мама промолчала. Если ей надо было подтвердить неприятную правду, она просто ничего не говорила.

Отец был грезой Регины, богом – если под богом понимать некое высшее существо, про которое ты точно знаешь, что оно есть и оно прекрасно, но которое почти не обнаруживает своего присутствия. Он был – она это точно знала. Иногда он упоминался в маминых разговорах с бабушкой. Иногда он вспоминался: «Когда мы с твоим отцом…» Он явно был прекрасен, поскольку был авторитетом для мамы – на его оценку того или иного события она иногда ссылалась как на непререкаемую. Вопрос был в последнем пункте: почему он не обнаруживает своего присутствия. Мечты об их наконец-то встрече занимали Регинино воображение, сколько она себя помнила. Он появлялся, когда она спасала ребенка из огня; она, смертельно раненная, умирала у него на руках от выстрела врага народа; она выводила заблудившихся в лесу людей, и первым встречал ее он, обнимал и прижимал к груди.

Однажды – ей было десять лет – собирались ложиться спать. Они с мамой спали в одной комнате, бабушка и младший мамин брат – в другой. И тут зазвонил телефон. У них был телефон – стараниями отца, кстати, – и весь дом ходил к ним звонить.

– Да… – сказала мама, – да… да?.. ну давай… ну как… нормальная для десяти лет… на тебя, моего почти ничего… ну посмотри…

Она говорила неохотно, и Регина, которая давно научилась по маминым ответам и интонациям восстанавливать ее собеседников и содержание разговора, замерла: это отец, и он хочет на нее посмотреть. Но зачем же мама так? Вдруг его отпугнет этот небрежный тон, вдруг он передумает?

Он не передумал. В замершем, на всякий случай, состоянии она прожила три дня до воскресенья, а в воскресенье, одетая в лучшее платье и новые туфли, была отправлена играть во двор с Таткой Киселевой. Татку она не очень любила, но больше никого не оказалось. Пришлось посвятить ее в суть дела. У Татки отец был, она не очень поняла масштаб происходящего, но в дело включилась. Они то выбегали на дорогу посмотреть, не идет ли отец, то увлекались игрой и забывали о предстоящем визите.

Первой его заметила Татка.

– Глянь, не твой? – спросила она, мотнув головой на дорогу.

В самом ее конце обнаружилась крупная мужская фигура в черном костюме. Фигура несла торт, держа его чуть на отлете. Парадный вид, торт… наверное, да. Но он какой-то старый, даже издали.

Мужчина остановился. Присел и, поставив торт на землю,