Царство. 1955–1957 - Александр Струев

— Правильная идея!

— Американцы, небось, думают, что по Москве медведи разгуливают, и люди в звериные шкуры одеты?

— Обыватели так думают.

— Значит, советская выставка в США необходима! Ну, вы меня поняли, товарищ министр!

Шепилов ушел. Никита Сергеевич еще раз накрутил помощника по наглым академикам и начал пересматривать многочисленные бумаги. Он работал быстро, четко, еще при Сталине научился сразу улавливать суть, отбрасывать шелуху, поэтому работа шла скоро, секретари и помощники удивлялись его работоспособности. Хрущев действительно был на подъеме. Кто знает, может он перерос Сталина? Именно так хотелось ему думать. Он чувствовал в себе силу, нечеловеческую силу, силу вершителя судеб. Хотелось сделать что-то необъятное, великое, чтобы его помнили, долго помнили. Нет, не долго, вечно помнили и вечно благодарили!

Екатерина Алексеевна Фурцева и председатель Комитета советских женщин Нина Васильевна Попова торжественно открыли в Москве фабрику по пошиву фасонного женского белья. Екатерина Алексеевна была несказанно довольна, опытные образцы, которые ей показали, оказались удобными, и главное, расцветки получились игривые, а не бело-серое однообразие.

— Цвет — это не пустяк, это настоящий праздник для женщин! — не уставала повторять секретарь горкома. Образцами она поделилась с подругой, молодой, подающей большие надежды певицей Людмилой Зыкиной, которая, пока не побывала за границей, и про заморские изыски знала понаслышке. Дары Екатерины Алексеевны привели артистку в восторг. Певица расцеловала благодетельницу, приговаривая:

— Такое вам спасибо, Екатериночка Алексеевна, ну прямо не знаю какое!

— Придется тебе на открытии фабрики спеть. Что-нибудь душевное, чтоб сердце обмерло!

— Это обязательно! — пообещала Люда.

И спела. Голос у Зыкиной мощный, красивый, как полноводная река, льется, завораживает, до корешков волос пробирает. Исполнила она три песни и все про любовь. Присутствующие (а это в основном были женщины) слушали как зачарованные, с полтыщи человек на торжественный митинг собралось.

— Ты, Людочка, так спела, будто весна пришла! — благодарила Екатерина Алексеевна.

После Зыкиной популярнейшая актриса кино Любовь Орлова сказала теплые слова, за ней еще две женщины выступили, благодарили руководство города за такое нужное дело. Лишь летчица Легкоступова, член оргсовета Комитета советских женщин, отреагировала странно:

— Дурачество! Зачем в полете на истребителе о сиськах думать?! Нашли глупое развлечение и радуются! Простая и надежная одежда: трусы да майка. Мужик, когда на бабу лезет, он с нее последнюю тряпочку стаскивает, ему тот лифчик даром не сдался! — тараторила летчица. — Да еще название придумали, не выговорить: бюст-гал-тер! Язык сломаешь!

Екатерине Алексеевне было неприятно слушать подобные заявления — зачем дуру позвали? В заключительном слове Нина Васильевна Попова попыталась сгладить острые углы, но осадок все равно остался нехороший. Фурцева отказалась от чаепития и поехала домой. Хотелось побыть в тишине, не видеть вечно заискивающих, елейных лиц, не слышать бесконечных просьб, жалоб. Попав на дачу, она два раза обошла дом, но так и не обнаружила своего Валеру.

— Где Валерий Андреевич? — спросила хозяйка.

— В тринадцать часов уехал, — ответил дежурный.

«Может, к матери?» — предположила Екатерина Алексеевна и пошла переодеваться. Часы показывали половину восьмого.

В полночь ее разбудил громогласный выкрик:

— Вставать! — и чьи-то руки бесцеремонно стиснули спящее тело.

Кротов был пьян.

— Отстань! Иди в гостевую! — она безуспешно пыталась освободиться.

— Х…! — грубо искривился его рот. Кротов хищно схватил еще не проснувшуюся подругу.

— Да отстань!

Женщина, изловчившись, освободилась от пьяных объятий и включила свет. Валерий был всклокочен, рубашка неряшливо торчала из брюк, галстук на боку. За версту несло перегаром.

— Ты где шатался?!

Он повалился лицом на кровать и через секунду захрапел.

— Нажрался, сволочь! — Екатерина Алексеевна одернула ночнушку, ушла в гостевую комнату и заперлась на ключ.

Заснуть не получалось, оскорбленная и разъяренная, она встала, накинула халат и пошла вниз, за коньяком. Проходя мимо главной спальни, дверь в которую так и осталась открытой, увидела пьяного дружка, который храпел, лежа в одежде и ботинках, поперек огромной кровати.

— Гад неблагодарный! — чуть не плача выговорила Екатерина Алексеевна. Валерий был омерзителен, от него воротило.

Женщина залпом выпила рюмку коньяка — завтра предстоял тяжелый день, бюро горкома, ей необходимо было успокоиться и заснуть.

Вернувшись в гостевую, Фурцева умылась и только тут заметила под глазом лиловый след.

— Синяк! — оторопела она. Вырываясь из навязчивых объятий, ее холеное личико наткнулось на тяжелую руку сожителя. Видно, так произошло. Не мог же Валера специально ее ударить? Или мог?!

«Заснуть, главное — заснуть!» — натянув одеяло до подбородка, повторяла секретарь горкома.

Глаза слипались, коньяк действовал. Екатерина Алексеевна уже провалилась в небытие, уже полетела по сумеречным коридорам ночи, ее уже баюкали неясные тени, дурманили сны, она уже стала забывать про своего распущенного любовника, как вдруг дверь ее спальни содрогнулась, в нее разъяренно дубасили. Бум! Бум! Бум! Бум! — сыпались удары.

— Впусти! — послышался истошный вопль, и снова дверь содрогнулась от натиска. — Все равно достану!

Екатерина Алексеевна заткнула уши.

— Какой подлец! Подлец, подлец! — укрывшись с головой, с негодованием шептала хозяйка.

Кротов ломился к ней в спальню, бил кулаками, лупил по двери ногой.

— А ну, бл…, открывай! — дубасил он, дубовая дверь не поддавалась. — Принесу топор, в щепки разнесу!

Она решила, что Валерий шутит, но скоро по дереву ухнул топор.

— Ну, бля, сезам, откройся!

Фурцева в ужасе зажмурилась: «Прибьет меня!»

В коридоре раздался истошный вопль:

— А-а-а-а-а!!! Не бей, не бей! Палец отдавил! — заскулил кротовский голос.

За дверью слышалась глухая возня.

— Мы его схватили, Екатерина Алексеевна, что дальше делать? — это был голос ее прикрепленного. — Топорик отобрали, он его с кухни взял. Топорик, мясо рубить, — уточнил капитан.

— Заприте, но не в доме! — подойдя вплотную к покалеченной двери, распорядилась хозяйка. — «Хорошо пьяного мудака охрана услышала, а то бы убил меня, сукин сын!»

Она слышала, как Валерку потащили к выходу.

— Шевелись! — подгоняли хулигана плечистые офицеры.

— Че вам, я вас не звал! — упирался никак не трезвеющий Кротов. — Ща как дам!

Наутро Екатерина Алексеевна долго закрашивала, маскировала расплывшийся под глазом лиловый след. Получалось неважно. И в таком ужасном виде она должна показаться на работе! Секретарь горкома спустилась в столовую, где ей подали завтрак. Екатерина Алексеевна взглянула на стол, напротив ее прибора был приготовлен прибор для сожителя. Безусловно, прислуга уже знала о ночном происшествии. Фурцева съела овсянку и выпила чай с молоком.

— Второй прибор больше не ставьте! — сухо распорядилась начальница.

Когда садилась в машину, вопросительно взглянула на прикрепленного.

— В бане заперли, еще дрыхнет, — объяснил капитан.

— Видеть его не желаю, — одними губами произнесла хозяйка. — Как проспится, сразу за ворота, пусть пешком до Москвы чешет!

Миновав массивный кирпичный забор замка фабриканта Зубалова, в котором жил теперь Анастас Иванович Микоян, «ЗИС» первого секретаря Московского городского комитета партии свернул с Успенского шоссе и по узенькой дорожке через сосновый бор устремился в сторону фурцевской дачи. Три плавных изгиба дороги, дальше — вытянутая полянка, горбатый мостик через ручей, слева непроходимые заросли орешника, и перед машиной окажутся ворота. Вот и мостик, серый, унылый, осенний, с выцветшей краской. Его покатая спина, через которую, неизменно с покачиванием, переваливалась правительственная машина, как бы предупреждает — приехали! «ЗИС» притормозил, тихонько взобрался на мостик и плавно съехал вниз, и тут на середине дороги, прямо напротив орешника, возникла фигура. Шофер остановился. Повинуясь инерции, пассажиры, невольно подались вперед.

— Кротов! — указывая рукой на человека, который преградил проезд, произнес прикрепленный.

Валера стоял без головного убора, волосы его были растрепаны, как-то несуразно сидел на нем короткий серенький плащ. Он умоляюще сложил на груди руки и жалко смотрел на автомобиль.

— Чего с ним делать-то, товарищ Фурцева? — растерявшись, спросил капитан.