Человек Космоса - Генри Олди

Что еще нам мнится? Что кажется?!

В центре копейщики-дарданы под водительством яростного Гектора достигли кораблей. Чтобы из-за бортов, с установленных заблаговременно мачт, из укрытых щитами «вороньих гнезд» им на головы рухнул новый град стрел! Осиным роем, стаей хищных птиц смерть врывается в дарданские ряды, кося всех без разбора.

Подавать сигнал?

Нет, рано…

К гвардейцам-наемникам Агамемнона, держащимся на честном слове и верности долгу, бегут пилосцы Нестора. Выравнивают строй; начинается тупое топтание на месте. Бронза скрежещет о медь, ноги взрывают мелкую гальку, тысячи глоток изрыгают проклятия и богохульства. Хула простительна. Оправдана. Здесь люди дерутся за собственную жизнь. Люди убивают людей. Как могут. По-человечески. И богам здесь нет места.

— Мы разбиты.

Оборачиваемся, как по команде. Одновременно: я и Диомед. Держусь за бок: на два пальца глубже, и привет печени от шустрого копейщика! Диомед морщится, припадает на правую ногу. Это уже Парис стрелой расстарался… Перед нами — вождь вождей. Агамемнон тоже ранен: левая рука покоится на груди, из-под повязки сочится алое серебро. Ванакт микенский чернее тучи — словно блаженный эфиоп… Нет, иначе: словно обугленная головешка. На сожженном лице рдеют, подергиваясь седым пеплом, багряные угли глаз. Знаю, что это причуды моего безумия, а остальные видят просто осунувшегося и хмурого Атрида — но ничего не могу с собой поделать.

Восставший с костра мертвец стоит предо мной.

Позади маячат еще люди. Тени. Сквозь них видно море, корабли, наседающих троянцев… Лишь Нестор выглядит однозначно живым: из-под сивых косм и морщин, как из-под воды, проступает хитрое молодое лицо. Этот всех переживет! В последние дни я плохо различаю живых и мертвых. Убивать время есть. Хоронить — некогда. Беспокойные души бродят в толчее резни, пропитываясь боевой яростью, как лепешка — бараньим жиром. Хоть пифосами из Леты забвенье черпай: не вытравить. Вчера, в дикой свалке на подступах к лагерю, мой Старик сорвался: воздел копье, и во главе ринувшихся за ним призраков наголову разбил отряд фракийцев. Живых или мертвых — не помню. Не до того было. А сам Старик после сумасшедшего боя куда-то исчез до самого рассвета.

Прятался.

От стыда, наверное.

— Мы разбиты. Я отдаю приказ спускать корабли на воду.

Сгорел вождь. Совсем. Одни глаза остались, да и те вот-вот угаснут. Прах; пепел. И костер погребальный не нужен. Вот только мне вместе с ним на костер — нельзя.

Мне надо вернуться.

…Косо взглянув на него, возгласил Одиссей многоумный:«Слово какое, властитель, из уст у тебя излетело?Пагубный! Лучше другим бы каким-либо воинством робкимТы предводил…»

Когда я вспоминаю день битвы у кораблей, аэд-невидимка начинает ехидно бубнить мне в уши всякую чушь. Хотя насчет «косо взглянув» — чистая правда. А все остальное… Даже сейчас краснею, едва всплывает: что я сказал носатому. Стыдно. Будто мама по губам надавала.

А он не по губам. Погас он. До конца.

— Дрянной из меня вождь, — шепчет. — Ты прав, Лаэртид. Кругом прав. Я сделал все, что мог. Кто сделает лучше?

— Я.

Да, Диомед, сын Тидея. Вот он, твой час! В синих глазах аргосца торжество. Перехват командования — ключевая часть нашего замысла. «Еще рано», — шепчу я одними губами, боясь заразы геройства, но Диомед и сам это понимает, как никто другой.

— Идоменей! Бери критян, кто остался, ударите на левом фланге. Гонца к Аяксу Теламониду: саламинцы остаются в резерве. Но сам он пусть возьмет на себя Гектора. Остановить, не убивая. Любой ценой!..

Это по-нашему. Любой ценой — это по-человечески. Аякс-Малый (что, и он здесь?) смерчем срывается с места. Миг — и сгинул.

А синеглазый ко мне оборачивается:

— Я знаю, что рано, рыжий. Надо выманить всех.

Мы выманивали троянцев целую неделю. Неделю кровавой круговерти. Краткие перемирия, когда одни хоронили, кого успевали, а другие спешно достраивали укрепления — и снова медный грохот копий о щиты. Едкая пыль застилает поле боя. Набивается в рот, в нос, в глаза, но некогда проморгаться, утереть с лица грязь. Пот и пыль — это грязь. Война и люди: грязь. Земля и небо, возжелавшие развода… Глупо играть словами, когда играешь жизнью. Надо делать простое: стрелять, колоть, рубить, уворачиваться и снова — стрелять, колоть, рубить… Очень простое дело. Мы медленно пятились к лагерю, не вводя в бой резерв, мы убивали и умирали, и Глубокоуважаемые наверняка пребывали в умилении, глядя на нас.

Издалека.

После того как впавший в боевое неистовство Диомед поднял руку на Семью, я не видел на поле боя посторонних.

Намеренно придерживая самых ретивых, мы отходили там, где могли б удержаться. Жертва за жертвой — и троянцы наконец поверили! В нас. В себя. В победу. Тогда, в угаре беспрерывной бойни, мне казалось: благословен будь их промах! Теперь они наши! Я ослеп от пыли войны. Я точно так же промахнулся, уверовав в собственную непогрешимость.

«Дурак! Дурак!» — насмешливое уханье совы доносится до меня эхом голоса Далеко Разящего.

«Ага, дурак», — согласно киваю я. Зеленая звезда с удивлением косится сверху; подмигиваю в ответ. Только дурак верит в собственную мудрость. В блудницу-удачу, готовую изменить тебе с первым встречным. Только дурак мог с упоением окунуться в засасывающий омут войны, и война снисходительно похлопывала дурака по плечу: молодец, рыжий. Давай-убивай, отступай-побеждай. С меня причитается.

Копье в печень.

Все-таки я везучий. Достал меня хорек этот, Сок Гипассид. Как обещал. В печенку и целил, зараза. Да в запале вскользь саданул. Или это я сам вывернулся? Теперь уж не вспомнить. Другое помню: боль в боку. Рвущая, страшная. И разом пелена с глаз: долой. Вокруг — трупы, пыль с кровью смешалась. Наши прочь бегут. Один я остался, один в поле, воин-не-воин, а напротив сволочь эта злорадствует. Вторым копьем замахивается. Наконечник хороший такой: широкий, бронзовый, слева чуть щербатый.

Приплыли, рыжий. Вернуться собирался, говоришь?

Сразу вся злость, ярость, отчаяние — сгинули. И ребенок мой заткнулся, перестал плакать-смеяться, и все звуки исчезли куда-то.

Одна любовь осталась. Ничего больше.

Не хорька я перед собой видел. Жену видел. Рыжую мою. Сына, молоком перемазанного. Отца, как он в саду копается. Маму за штопкой… Няню. Я люблю вас всех. А больше всех — тебя, мой несостоявшийся убийца. За удар твой люблю. За то, что меня мне вернул. Вот он я. Снова: Одиссей, сын Лаэрта. Я люблю тебя, хорек, и брата твоего люблю, когда он взвыл над твоим мертвым телом и кинулся мстить… это так по-человечески, спасибо вам обоим…

Успели наши. Вернулись, прикрыли. А то у меня от большой любви в глазах темнеть начало. Махаон-лекарь потом, когда повязку накладывал, сказал: кровищи из тебя, рыжий, вытекло — любой другой помер бы давно. А я глаза скосил, гляжу: руки у лекаря прозрачные. Из хрусталя. И внутри искорки танцуют: золотистые. От тех искорок кровь моя мигом схватывается.

Коркой серебряной.

— Как битва-то? — спрашиваю.

— Лупят нас, Лаэртид. В хвост и в гриву. К самому рву подступили.

А у меня в ответ — улыбка на лицо выползает.

Змеей на алтарь.

— …Тысяча гарпий ему в печенку!!!

— Кому?

— Аяксу! Большому. Дубина этакая! Гектора камнем зашиб!

— Насмерть?!

— Да нет, к счастью…

Диомед вот-вот начнет метать громы и молнии, и я отодвигаюсь подальше. Плохо дело. Без Гектора троянцам — как нам без малыша. Вон: пятиться начали. Рано, Ламия их заешь! Рано! Весь наш замечательный, подлый и хитроумный замысел летит псу под хвост. Но, оказывается, Диомед уже взял себя в руки.

Плюется короткими, резкими приказами.

— Может, оно и к лучшему, — последний гонец уносится прочь, вздымая фонтанчики песка, и синеглазый вновь оборачивается ко мне. — Оклемается Гектор, снова драться полезет. И остальных погонит: взашей. Знаю я его. Пускай еще раз через ров суются, в ворота ломятся: больше положим. Есть еще время.

Ага, киваю. Есть.

Навалом.

Память ты, моя память!.. Дай передышку. Угомонись, жертва и палач. Позволь хоть чуточку отдохнуть от войны, назойливой любовницы, преследующей меня по пятам. Даймон палевом плече, даже на Итаку явилась. За обещанной сгоряча гекатомбой. Я ведь мог не убивать. А вышло, будто не мог. Я привык убивать, смерть стала моим ремеслом, будничной работой, которую я выполнял по-разному: с отвращением, с равнодушием или скукой, с любовью…

А иногда — с удовольствием.

Это значит, что я еще не вернулся. Ты молчишь, мой Старик. Смотришь на меня и молчишь. О чем ты молчишь, Старик? О последнем выборе? Узнаю; я выберу. Позже. У меня еще есть время. Посидеть на террасе, слушая вечный дуэт ветра и моря. Отхлебнуть прямо из горлышка терпкую кислятину с папиного виноградника. Перестать резать черную овцу, угощая кровью толпы теней. На миг забыть обо всем: отступить за бытие, за грань… просто забыть. Ведь это очень просто! — быть самим собой.