Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова

в незадолго до того возрожденном концертном зале Гевандхаус. Курт Мазур, руководивший Гевандхаус-оркестром, через Альфреда Шнитке обратился ко мне с просьбой написать сочинение, посвященное сорокалетию победы Советского Союза над Германией, понимая, что в моей музыке не будет победных фанфар. Я выбрал строки нескольких великих поэтов – Шекспира, Гёте, Пушкина, Галактиона Табидзе и посвятил сочинение детям, которые погибли во время Второй мировой войны. “Светлую печаль” исполнял Мазур с оркестром и хор мальчиков церкви Святого Фомы, это была премьера. Музыка закончилась, повисла тишина, пролетели те несколько секунд, за которые я бываю благодарен судьбе, а тишина все длилась, и мне уже как-то стало не по себе. Я не понимал, что происходит… Пока Мазур не сошел с пульта, аплодисменты не начались. Потом мне преподнесли аудиокассету с записью. Мне неловко об этом говорить, но, вернувшись в Тбилиси, я решил с помощью секундомера проверить, сколько длилась эта пауза. Она длилась сорок семь секунд. Сорок семь секунд тишины – это уже страшновато. Но это и было главным вознаграждением… я даже не знаю за что… За труд?! За страдание?..

С. С. Гия, в вашей книге я прочитала еще одну интересную вещь. Вы говорите, что, сочиняя, не стараетесь никого удивить и не ставите себе каких-то особых задач, просто хотите, чтобы в процессе работы самому не стало скучно. Вам в жизни приходилось скучать? Знакомо это чувство?

Г. К. Не знаю. Может быть, нет, потому что у меня времени не бывает скучать. Когда я говорил, что я счастливый человек, я имел в виду, что у меня всегда была работа. Я все время писал музыку. Если не для себя, то для фильмов или для спектаклей, и это продолжается по сей день. Хотя я бы с удовольствием поскучал, наверное. Мне так хочется иногда ничего не делать! Но у меня ничего не получается: даже если я не работаю, где бы я ни находился, я все равно думаю… представляю…

С. С. Вы не можете освободиться от себя.

Г. К. От предстоящей работы. Она держит меня в постоянном напряжении. Конечно же, я от этого устаю. Но я бы не хотел, чтобы это напряжение, хотя бы на время, пропадало.

С. С. Каким образом человека, который занимался с юности музыкой, занесло на геологический факультет Тбилисского университета?

Г. К. Понимаете, я не то чтобы с большим удовольствием учился в музыкальной школе. Меня мой педагог с неимоверными усилиями перетаскивала из класса в класс, однако, окончив семилетку, я рискнул сдавать экзамены в музыкальное училище на теоретическое отделение, и на первом же экзамене срезался. Через год мне предстояло заканчивать среднюю школу, а в то время ввели специальную форму для студентов-геологов. Она была очень красивая, и этот факультет вдруг стал очень модным в Тбилиси.

С. С. То есть вас привлекли исключительно внешние признаки?

Г. К. Нет, еще был очень близкий для меня человек, супруга моего дяди, по образованию геолог, и, когда с музыкой было как бы покончено, она настояла на том, чтобы я сдал экзамены на геологический факультет. А! Мне даже не пришлось сдавать экзамены, потому что я школу окончил на медаль, надо было пройти только собеседование. Но, перейдя на третий курс, я решил серьезно заняться музыкой.

С. С. Что значит “я решил серьезно заняться музыкой”? У вас к этому было предрасположение? Ведь если я сейчас захочу писать музыку, у меня ничего не получится.

Г. К. С юности я был увлечен джазом, который обожаю и по сей день, и моей юношеской мечтой было когда-нибудь встать перед биг-бэндом. Я довольно прилично играл на фортепиано.

С. С. По слуху?

Г. К. Да, по слуху, конечно. В той же книге я пишу, что моя любовь с музыкой началась не с Баха или Моцарта, а с Эллингтона и Эллы Фицджеральд. Но для осуществления этой мечты нужно было окончить консерваторию, получить базовое образование. Я начал готовиться по теоретическим предметам частным образом, впервые в жизни серьезно отнесся к каким-то наукам. А потом в моей жизни появился Джансуг Кахидзе. Мы подружились, и я начал писать симфоническую музыку, но с джазом меня и сейчас связывает увлечение и любовь. Кахидзе – гениальный дирижер, благодаря ему я почувствовал, что такое симфонический оркестр, что можно выразить с его помощью, и постепенно перешел на эти рельсы. И для меня всё, кроме так называемой тембровой драматургии, которую я в своей музыке стараюсь проповедовать, перестало существовать. Потому что я считаю, что именно тембровая драматургия делает музыку слушаемой. Этому я научился у Веберна, в его музыке драматургия тембров доведена до невероятных высот.

С. С. Коль скоро разговор зашел о симфонической музыке, мне хотелось бы узнать, почему вы остановились на Седьмой симфонии, назвали ее “Эпилог” и больше симфоний не писали?

Г. К. Мне всегда было неловко свои опусы большие называть симфониями…

С. С. Почему?

Г. К. Ну хотя бы потому, что я был знаком с настоящими симфониями. Четырехчастными, классическими, романтическими. И прекрасно понимал, что после исполнения моих симфоний, длящихся не более двадцати – двадцати пяти минут, начнутся разговоры, что это вообще не симфонии.

С. С. Но у Моцарта тоже есть очень короткие симфонии.

Г. К. Тем не менее так и говорили. После премьеры моей оперы “Музыка для живых”, постановку которой мы осуществили вместе с режиссером Робертом Стуруа, точно такие же пошли разговоры – что это не опера, хотя там полный симфонический оркестр, поют солисты и хор мальчиков, там балет танцует, и это все длится на протяжении восьмидесяти минут. Но я на эти разговоры никогда не обращал внимания, меня это не смущало. И все-таки существуют определенные модели – шесть симфоний Петра Ильича, девять симфоний Бетховена и так далее. Так что я хотел на шестой остановиться. И именно после исполнения этой Шестой симфонии в Праге мне позвонили, пригласили в Пражскую филармонию и от имени оркестра попросили написать для них еще одну, седьмую симфонию. Я согласился, но решил назвать ее “Эпилог”, чтоб больше их не писать. Хотя у меня появились потом сочинения, которые по длительности больше, чем мои симфонии, по сорок, сорок с лишним минут. Я, конечно же, мог бы их назвать “восьмой симфонией”, “девятой симфонией”, однако не стал и очень доволен тем, что у меня их семь.

С. С. Но ведь симфония определяется не длительностью, а именно формой, нет?

Г. К. Мне кажется, она определяется содержанием. Если музыка настолько многообразна, что человек,