Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова

по воспоминаниям, его бесило, что самым знаменитым сочинением все считали «Болеро», которое он написал из-под палки для Иды Рубинштейн и в котором одна мелодия”. И тут Гия произносит: “Я сейчас, кстати, пишу скрипичное сочинение для Гидона Кремера…” Я не сдержалась! Слезы брызнули из глаз! Что я ему тогда наговорила, уже и не вспомню. И что он не сдержал обещание, и это на его совести, и что, если он не хочет ничего писать для Спивакова, это его право, но вовсе не обязательно рассказывать, что он опять пишет для другого скрипача… Помню только, что Канчели очень рассердился, что муж рассердился на меня не меньше, что вечер был испорчен окончательно и что никогда больше я Гию ни о чем не просила. Спиваков, однако, продолжал исполнять его музыку, пусть и нечасто. А Гия по-прежнему звонил нам и приветствовал меня по телефону двумя шутливыми армянскими эпитетами, которые я, из соображений приличия, не решусь тут озвучить. Конечно же, мы давно простили друг другу тот нью-йоркский инцидент.

Прошло много лет. В августе 2019 года мы отдыхали на море. Программа юбилейного концерта Володи была уже решена. Я вдруг поняла, что муж изо дня в день играет одну и ту же неизвестную мне мелодию. “Что это?” – “Я хочу сыграть на юбилейном концерте «Тихую молитву» Гии Канчели”. – “Зачем? Юбилейный концерт мы выстроили как автопортрет, он так и называется. Откуда в твоем автопортрете музыка Гии?” – “Хочу!” И всё! Концерт состоялся 28 сентября. Спиваков играл “Тихую молитву”, люди в зале плакали (это не преувеличение, а факт, оставшийся на кадрах телехроники). Вероятно, это был последний раз, когда музыка композитора звучала со сцены при его жизни… И уже не важно, что звучала она в исполнении музыканта, который так и не вдохновил композитора на отдельное посвящение. Гии не стало через три дня. И я до сих пор думаю: кто “сверху” подсказал мужу играть именно “Тихую молитву” в тот праздничный вечер? Откуда на него снизошло это прозрение?

Разговор 2007 года, программа “Камертон”

САТИ СПИВАКОВА Гия, в книге “Диалоги”[27]я прочитала, будто вы считаете, что пользуетесь у судьбы некоей безнаказанностью, поскольку, с одной стороны, вы человек веселый и благополучный, не испытываете недостатка в благах земных, у вас замечательная семья, чудные дети, внуки, потрясающая жена, изумительные друзья, которые с вами идут по жизни, а с другой стороны – вы пишете музыку трагического звучания, которая вызывает щемящее чувство если не безысходности, то глубокой печали. Откуда этот диссонанс, это несовпадение?

ГИЯ КАНЧЕЛИ Можно я отвечу словами Пушкина? “Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать”. Понятие “мыслить” объяснять не надо, каждое разумное существо мыслит. А что касается страдания… Мне кажется, Александр Сергеевич вкладывал в это понятие чрезвычайно широкий смысл. Мне как-то неловко говорить, что я всю жизнь страдаю, но если вы можете представить себе счастливого человека, который в то же самое время страдает, то это я. Это парадоксально и, вероятно, немножко непонятно. Видимо, во мне очень развито чувство сострадания. Не только к близким, но и ко всему, что происходит вокруг нас. И чем больше прибавляется жизненного опыта, тем сильнее это чувство обостряется. Может быть, поэтому моя музыка бывает довольно печальной, грустной, а порою трагичной.

С. С. Это чувство страдания и сострадания как некое состояние души появилось у вас в какой-то определенный момент?

Г. К. Нет, мне кажется, это органическая часть моего характера.

С. С. Даже когда вы мальчиком бегали по улицам Тбилиси, у вас внутри было это ощущение печали?

Г. К. Детство – это особый мир. Конечно, у нас все время происходили драки с ребятами с соседней улицы, и, если они заканчивались не в нашу пользу, я очень переживал. Но детство – это не время печали, она пришла позднее. Даже если люди растут в одинаковой среде и окружении, получают похожее воспитание, вырастают-то они всегда разными. Каждый человек индивидуален. Я заметил, что крупные личности – композиторы, артисты, я сейчас не о себе говорю, – очень похожи бывают на ту музыку, что они пишут или исполняют. Походка, тембр голоса, ритм разговора – это все соответствует музыкальному стилю индивидуума.

С. С. Значит, можно сказать, что Гия Канчели человек несуетный, неторопливый?

Г. К. Думаю, да.

С. С. А любимый темп? Как бы вы себя выразили через темп?

Г. К. Я пишу медленную музыку. На эту тему расскажу один случай, который произошел в Гамбурге, когда впервые мое сочинение собирался играть Гидон Кремер. Я большое сочинение написал для него, оно длится больше сорока минут, называется Lament (“Жалобы”). И после первого захода, когда мы оказались в артистической комнате, он мне сказал: “Впервые в жизни я вдруг почувствовал, что ритм биения моего сердца, мой пульс абсолютно не совпадает с пульсом музыки”. И меня это начало немножко тревожить. Гидон говорит: “Не беспокойтесь. Я с этим справлюсь”. И, естественно, он с этим справился, но вот тот темп, который был указан с помощью метронома, был, видимо, предельно медленный.

С. С. Вы ставите всегда точные указания темпа. Для вас, насколько я понимаю, важен хронометраж исполнения произведения?

Г. К. Не столько хронометраж, сколько соблюдение медленного темпа с начала до конца, потому что многие дирижеры начинают правильный темп, быстро об этом забывают и предлагают свой темп, к которому постепенно и переходят. И как только это происходит, форма разрушается, становится уже как бы не моей.

С. С. Гия, а еще я знаю, что вы, как никто, цените и любите тишину во всех ее проявлениях. Как сказал однажды Райнер Мария Рильке: “Слушайте тишину, она окружает вещи”. Вам очень важны паузы, которые должны предшествовать рождению музыки. Вы часто говорите, что и в зале вам важна тишина, та тишина, которую несет публика, в которой публика существует.

Г. К. Да, я ее называю звенящей тишиной. За много-много лет я научился различать тишину – она бывает разная. И когда наступает так называемая звенящая тишина, мне кажется, тогда натягиваются нити между залом и сценой, и это бывает прекрасно. Но это зависит от исполнителя.

С. С. Неужели вы не любите шум аплодисментов?

Г. К. Я больше люблю тишину, которая воцаряется после окончания сочинения. Она длится всего несколько секунд. И вот чем дольше эта тишина длится, тем ценнее вознаграждение судьбы. Аплодисменты – это вторично, тем более что моя музыка не располагает к бурным аплодисментам. Я никогда не забуду истории, случившейся в Лейпциге,