По Гвиане - Луи Буссенар

Человек двадцать португальцев, венесуэльцев и колумбийцев держались особняком, расположившись за отдельным столиком. Они были одеты по последней моде, на безымянном пальце у каждого сверкал крупный бриллиант; вели они себя несколько манерно, даже жеманно, говорили громко и вычурно, но не смеялись и не улыбались, и более походили на мумии идальго[13], чем на живых людей. Дюжина испанских священников с епископом во главе, в своих черных сутанах, образовала огромное темное пятно среди светлых костюмов пассажиров и блестящих туалетов дам.

Последних я насчитал не более пятнадцати — восемнадцати, некоторые из них были очень хороши собой, к тому же многие явно были парижанками, и этим все сказано.

Случайно я оказался за столом рядом с господином В. и его юной супругой. Молодые парижане направлялись в Гвиану ради удовольствия, совершая нечто вроде свадебного путешествия. Это была замечательная пара, на которую все смотрели с нескрываемым удовольствием и даже некоторой завистью. Меня молодожены порадовали тем, что, являясь читателями «Журнала путешествий», прекрасно знали мои романы и рассказы; они пожелали дружески пожать руку восхищенному подобным знакомством автору (следует заметить, что ваш покорный слуга, ко всему прочему, еще и чрезвычайно возгордился сим обстоятельством).

Среди присутствующих мне попался на глаза видный мужчина с военной выправкой, туго затянутый в жандармский мундир. Жесткое выражение лица этого блюстителя порядка смягчалось теплотой глаз необыкновенной голубизны. Это был комиссар жандармерии Гваделупы, бравый солдат, отличившийся отвагой и энергией во время подавления мятежа негров, взбунтовавшихся в колонии в тот период, когда в Европе шла франко-прусская война 1870 года.

Были здесь и капитан жандармерии Гвианы господин Нуаро с супругой, приходившейся невесткой моему другу Анри Урселерду; офицер интендантской службы флота с семьей; молодая супружеская пара из Парижа, ожидавшая появления наследника; две испанки, обворожительные, хотя излишне увешанные драгоценностями, утренний туалет которых, увы, был далеко не безупречного вкуса (приходилось лишь сожалеть, что такие хорошенькие создания выглядели столь смешно!).

На корабле оказалась целая ватага прекрасных забавных малышей, белокурых и чернокудрых, смуглых и розовеньких, и они все как один были жизнерадостные и шаловливые, словно крылатые обитатели птичника, этакие славные маленькие бестии… Так что у меня на коленях постоянно пребывало двое-трое из них. Они с радостью дергали меня за усы, нахлобучивали себе на головы мой тропический шлем, норовили сорвать цепочку от часов, одновременно забрасывая меня вопросами и заставляя рассказывать сказки. И я начинал: «Жил-был когда-то…»

Около двадцати пассажиров я обнаружил на полубаке. Среди них Апату. Кто такой Апату? Негр, черный великан из племени бони, которого доктор Крево нанял еще во время первого путешествия в Гвиану и с тех пор сопровождавший его повсюду, даже во Франции, где он только что провел год. Побывав в Париже, пообщавшись с белыми, Апату многому научился. Это был типичный представитель своей расы, непосредственный, как все негры, подвижный и неунывающий. Однако сейчас, после общения с белыми, ему больше подходила характеристика «ловкач» и «хитрец».

Он изъяснялся на странном языке, состоящем из набора креольских слов, наречия племени бони и французского; Апату давно заменил «калембе», набедренную повязку из голубого хлопка — единственное одеяние индейцев и гвианских негров — на шерстяные панталоны и полосатую хлопчатобумажную рубашку. Мы с господином Балли отправились познакомиться с ним. Надо было видеть этот чудесный продукт цивилизации! Огромную голову Апату с черным лицом, главным украшением коего служил широченный рот, растягивающийся до самых ушей, обнажая частокол сверкающих белых зубов, венчал странного вида головной убор из хлопка. Вид его не мог не вызвать улыбки, что вовсе не смущало негра. Мы от души рассмеялись. Он же флегматично и рассеянно обернулся, когда его окликнули, предварительно осторожно закрыв флакон «брильтантина» (как он называл всем известный бриолин), которым до этого он столь обильно смазал свои курчавые, давно не чесанные волосы, что они заблестели, и стал изъясняться на смеси французского и местного наречия.

— Очень хороший шапка, да? Купил в Париже. Неплохая работа, да? Поеду в ней на родину. И потом… из одной можно сделать две. Очень выгодно! Можно торговать с марони!

Чернокожий продолжал еще долго в том же духе. К сожалению, незнание многих слов помешало мне понять наиболее интересную часть этого монолога, хотя мой спутник, господин Балли, постарался перевести отдельные фразы.

На мой вопрос:

— Что ты думаешь о Париже?

Апату ответил:

— Париж! А! Это хорошая работа!

Париж для него был такой же «хорошей работой», как умело сплетенная корзина или прочно сработанная лодка для индейца…

Европейская цивилизация потрясла Апату, но он ни за что не желал показать свое изумление… К тому же он приходил в отчаяние при мысли о том, что бони сочтут его отъявленным лгуном, если по возвращении он расскажет обо всех диковинных вещах, что довелось ему видеть.

— Никто из моих братьев не поверит мне… Они скажут, что я хвастун и враль, — сокрушался он.

Никогда Апату не смог бы их убедить, что реку может покрывать тонкое небьющееся стекло, а с неба могут падать холодные хлопья, похожие на хлопок, что Париж ночью освещается с помощью белых солнц и желтых лун, что дома могут быть огромными, как горы, что люди научились подниматься в небо на шаре…

Статуя Генриха IV просто изумила бедного гиганта.

— Почему, — говорил бедный Апату, — белые поставили «этому старому господину» черную статую? Она больше подошла бы негру. Белым нужно ставить белые статуи. Негры никогда бы не осмелились поставить своему собрату белую статую!

Мы распрощались с Апату, уверенные, что во время плавания еще не раз встретимся с ним, и продолжали обход корабля, скорость движения которого к этому времени достигла двенадцати узлов. Море успокоилось. Моряки в таких случаях говорят: «Море как масло».

2

Настало время представить читателям капитана корабля.

Господин Элиар, пятидесяти лет, был человеком высокого роста, мощного телосложения, загорелым, светловолосым, с правильными чертами лица, на котором выделялись стального цвета глаза. От всей его фигуры веяло спокойствием, энергией и обаянием. Он являл собой законченный тип человека, преданного морю, который, оказавшись на суше, чувствует себя несчастнейшим из людей и умирает от скуки, пока не услышит шума двигателей в машинном отделении и свиста ветра в парусах. Его послужной список может служить образцом для любого моряка: на флоте — с четырнадцати лет, тридцать один год — на море, в течение многих лет — старейшина капитанов Трансатлантической компании, семь последних лет — командир «Лафайета», оснащением и оборудованием которого занимался лично, как заботливый отец вникая во все детали. Данный рейс являлся тридцать пятым по счету, причем все предыдущие обошлись без поломок и аварий, что внушало надежду на то, что и наш рейс не окажется исключением.