Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

И опять все встали, — а Чернов лениво-величественно выслушал аплодисменты, слегка покланиваясь, и в той же манере перешёл на трибуну. Голос его был такой же сочный, жизнелюбивый, как и весь вид:

— Товарищи! Двадцать лет назад мне, тогда ещё юноше, выпало счастье принять участие в первых попытках создать организацию российского трудового крестьянства для борьбы за его заветные думы.

Какую это организацию, где, кто о ней слышал? И будто была борьба с оружием в руках против заклятых врагов народа, и не с лёгким чувством обнажаешь оружие...

— Но теперь с великим облегчением можем сказать, что появилась возможность работать мирно, не проливая своей и чужой крови... И о тех бойцах героической Народной Воли, которые в то время, когда народ ещё спал, одни оставались зовущим примером для всего народа... Всех тех, кто не дожил до этого великого шага, когда мы достигли великого счастья дышать на свободной Руси свободным воздухом политической свободы, — мы должны вспомнить здесь со скорбью.

И был понят сигнал — и начали вставать, и все вставали и опять снимали шапки, на ком были (и Шингарёв тоже встал, со всем президиумом), и начали нестройным хором петь вечную память.

Ах, тоска! Грозно зависло живое дело — а тут... И крестьяне должны начинать с этих чужих им поминок.

А Чернов продолжал с видимым большим удовольствием:

— Когда первые борцы звали своим примером на борьбу с оружием в руках, — все мы верили, что увидим и мирный земледельческий народ с оружием в руках. И когда судьба вложила оружие в его руки — он произвёл такое возрождение в России, какое повергло в изумление другие народы.

И как закреплено кровью на улицах столицы братство солдат и рабочих, где их расстреливали протопоповские пулемёты. А теперь это братство ещё больше закрепится крестьянскими депутатами — и для всех, кто замышляет контрреволюцию, достаточно будет одного грозного вида этих трёх армий.

Да об этом ли?.. Как накормить страну? Вот с августа начнётся сев озимых — и не провалить его, как мы провалили яровой.

— Товарищи! Русская революция была для многих какой-то сказкой. Я приехал к вам из-за границы. Там этой сказке ещё недостаточно верят. Но если мы начали рассказывать такую хорошую сказку, то у нас появится охота и продолжать эту сказку. И мы расскажем сказку — сказку о земле, которая станет раскрепощённой. А когда мы скажем эту сказку — то за ней легко будет последовать и всем другим народам. И вот, товарищи, начав построение нового храма труда в светлой России...

Невыносимо горело Андрею Иванычу. Хоть прямо вскочи — и беги прочь.

— ... от фундамента, этаж за этажом, и вплоть до купола — здание всеобщего труда, освобождённого от чужой эксплуатации. Раньше он был каторгой и проклятьем, теперь он сделается творческим, в котором человек оживает, в котором каждый мускул напрягается, преображая мир сообразно человеческим желаниям. И чем неуклоннее мы пойдём по этой дороге, сметая все препятствия, в кровью освящённом тройном союзе рабочих, армии и крестьянства... Мы были терпеливы. Долгое время народ не отзывался, но мы не махнули на него рукой, не поставили крест.

Вот ведь какие благодетели.

— Мы, товарищи, своим примером зовём человечество к тому, что тоже, может быть, явится сказкой. Мы, трудовая Россия, собираемся сказать свою сказку о замирении Европы... Мы обращаемся к крестьянам Болгарии, Австро-Венгрии, Германии, Турции... ко всем, ко всем ту же самую вечную сказку, которая слишком долго была сказкой и пора ей, наконец, превратиться в действительность... чтобы народы успели обуздать все правительства...

И вот именно этому болтуну — отдать теперь всё земледелие России? И он будет им вертеть? Бедная-бедная наша земля.

Пока бурно аплодировали, Шингарёв ловил взгляд Маслова, чтобы дал, наконец, слово.

Куда там! Маслов выступил с новой торжественностью и объявил о третьем почётном председателе съезда — Вере Фигнер. И опять вставал зал и аплодировал Фигнер. И она, маленькая, сухонькая, с гладко причёсанными седыми волосами, тоже начала речь.

Шингарёва уже пробил пот: куда он встрял? Ждала его больная общерусская работа, а он сидел тут, может быть уже последний день министр, может быть завтра никто, — зачем тут? Может быть завтра и никто, — но всё равно ему и отвечать за весь дальнейший ход, что сделают и без его участия.

Фигнер — он уже слушать не мог, просто ни одного слова не слышал. Вспомнил, как в 1-й Думе крестьяне не выдержали руководства трудовиков и социал-демократов и откололись в отдельную крестьянскую секцию. Может, ещё и здесь так будет. Что в крестьянских головах — эти вожди ещё не представляют.

К счастью, Фигнер не говорила долго.

После неё предложили избрать ещё четвёртого председателя, но уже не почётного, а простого, — Авксентьева. Вышел и он вперёд — с горделивой осанкой и чуть покачиваясь. Тоже красив, красивые вожди у эсеров. Но этого — Шингарёв совсем ещё не знал.

А слово дал Авксентьев — опять не ему. Как же! — ещё же болтался, скоро месяц в Петрограде, французский министр Тома, свадебный генерал, всем уже надоев своей грузной фигурой, грубо высеченным неумным лицом и манерою повсюду лезть выступать.

Так и сейчас: он желал (по-французски, а переводил социалист Рубанович, тоже только что из Парижа) приветствовать русское крестьянство от имени французского крестьянства. Сто лет назад во Франции произошло то же самое, что теперь в России. И тогда наверно французские крестьяне защитили бы все свои свободы, если бы вожди революции не делали ошибки одну за другой. И он боится, что часть вождей русской революции делает те же ошибки, и вы должны их остановить. И лукавые речи германского канцлера не должны обмануть русский народ.

Мало кто толком что-нибудь понял — но аплодировали.

И наконец-то дали слово Шингарёву. А требовалось с него — всего лишь приветствие от Временного правительства. Но он начал с разумных слов Брешко-Брешковской об обязанностях, которые налагает на граждан завоёванная свобода. Правительство только и может работать при поддержке всей страны. И если народ три года посылал своих сынов на поле брани — он не откажет родине в хлебе.

Вот и всё. И теперь он мог уезжать к себе в министерство. В президиуме он уже узнал распорядок: сейчас будет от черноморской делегации выступать долговязый феноменальный матрос Баткин, с дико-пламенными глазами, уже поразивший обе столицы. Потом все перейдут в зал старого здания — и там под оркестры и со знамёнами „Земля и Воля” произнесутся приветствия петроградского гарнизона. И потом — снова в этот зал. И ещё вечернее заседание — и снова, и снова приветствия — от Совета рабочих депутатов, от казаков, от инвалидов, от бывших военнопленных, от офицерских депутатов, от Вольно-экономического общества, от членов 1-й Думы, от партии дашнак-цутюн...

170

Любимейшие книги князь Борис отдавал переплетать в Петербург лучшим переплётчикам, а Мама потом пересылала. Так и сейчас вот прислала роскошно изданную и самую полную „Орнитографию Россика”, Борис очень её ценил, хотя знал всех наших птиц наизусть. Вот и переплётчик стал работать с опозданием, вот и папиросница Биляр перестала присылать заказные папиросы, всё и в Петербурге приходило в расстройство. Вся Россия годами, десятилетиями просто жила, привыкла жить, каждый по своим делам, и кому могло прийти в голову, что вся эта заведенность зависит от монархии?

А что говорить об Усманском уезде? Революционеры по уезду разливались — и от Моисеева, и помимо него, и дезертиры с фронта, и балтийские матросы, — и где-то неслышно по избам, а где-то слышно по митингам впрыскивали и впрыскивали свою ядоносную пропаганду. И шаткие, непривычные крестьянские мозги кровянились злобой. Толковалось народоправство как самое полное самоуправство, — и комитеты, вот только что избранные, теряли кредит у односельчан, если не совершали насилий или призывали к умеренности.

На сельском собрании в Коробовке (к счастью, князь Борис не поехал) обсуждалось: кому должна принадлежать земля. В Княже-Байгоре у Вельяминовых (самих их нет никого сейчас) сожгли ригу с хлебом. А в Ольшанке „арестовали” и увезли в Грязи студента-ботаника с питомника луговых трав.

А что ж — уезд? Воинских команд теперь не посылалось, разве только встречные агитаторы — какой-то прапорщик да какой-то солдат ездили произносить речи в пользу порядка. Уездный крестьянский съезд по подстрекательству моисеевского совета депутатов — сместил уездного комиссара Охотникова, вполне порядочного человека, а губернский комиссар Давыдов, который и назначил Охотникова, не защитил его.