Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

4 мая сгорела половина Барнаула, 26 улиц центральной части.

168

Долго маячивший по газетам мелким шрифтом иск Кшесинской о выселении большевиков из особняка — наконец вот назначен к слушанью завтра, в камере мирового судьи Чистосердова. Что успел предусмотреть сноровистый Козловский — иск расплылся по нескольким ответчикам: и ЦК, и ПК (хотя его тут нет), и клуб солдатских организаций (хотя он тут никогда не заседал), и отдельно студент Агабабов (ему будет удобно защищаться), и кандидат прав Ульянов (а он отказался принять повестку, поскольку в особняке не проживает), — и ещё затягивали, чтобы предъявили иск броневому дивизиону, и даже скородельную вывеску его повесили на решётке — но суд признал, что дивизион уже ушёл.

Благодаря стольким ответчикам — можно было и защитников выставить нескольких против одного Хесина, поверенного Кшесинской, — в несколько глоток легче переговорить. Это будет, конечно, неизнуримый „Меч” Козловский от ЦК, необузданный Саркис Богдатьев от ПК и он же от солдатского клуба, третьим Агабабов, а ещё придумали и так, что жена Богдатьева в начале заседания добровольно заявит себя в качестве ответчика как глава „агитаторской коллегии”: та тоже помещается в доме Кшесинской и выселением были бы нарушены её интересы.

Собственно, ожидаемый завтра суд не может иметь никакого реального значения, потому что большевики всё равно из особняка не уедут, но всё же он может лечь тенью на общественное лицо партии после недавних анархистских захватов, и вот почему надо бы в грязь не ударить. Можно бы, конечно, натолпить большевиков в само заседание и вокруг здания, и так сорвать суд, — но после апрельских дней это был бы неосторожный выход, обозлим. Нет, срывать суда не будем. Хотя толковая пара Козловский-Богдатьев конечно же справится и сама, а Ленин решил на всякий случай прорепетировать. Позвал их на второй этаж в небольшую комнату, объявил торжественно-насмешливо:

— Я буду — отчасти Хесин, а отчасти сам Чистосердов. И давайте проведём чин по чину заседание, — прищурился. Он иногда любил розыгрыши, да в обстановке эмиграции чем, бывало, и веселились.

Он был в жилетке при белой сорочке с галстуком, без сюртука. Показал троим на стулья, сам присел на витую венскую кушетку, отбросился на круто подвышенное изголовье, заложил большие пальцы за вырезы жилетки и строго спросил, косясь:

— Почему же не явился кандидат прав Ульянов? По данным суда он проживает в особняке.

— Никак нет, гражданин судья, — выставился Козловский. — Он проживает у своей сестры по улице Широкой.

Ильич смотрел настороженно:

— Так вот я, присяжный поверенный Хесин, должен заявить, что революцией право собственности не отменено. Пусть новое время создало новые отношения в гражданско-правовой области, но и эти отношения должны регулироваться органами власти. Как гражданин и юрист я настаиваю: законы сохраняются и при революции. А пока не созданы новые законы — действуют старые. И вот я должен зачесть вам следующие сенатские разъяснения... Зачитывает. — (Смежил глаза Ленин.) — Налицо — все признаки самовольного владения чужим имуществом. Большое впечатление на судью. Пожалуйста, господин Козловский.

Козловский не поднялся изображать стоя, а удобно в венском стуле, нога за ногу:

— А зададимся вопросом: что бы произошло с дворцом, если б его не заняли нынешние организации? Толпа знала о близких отношениях Кшесинской к членам императорской фамилии и толпа боялась, что этот дом может стать очагом реакции. Броневики и партийные организации в те дни спасли особняк от разгрома! Я пришёл сюда не для того, чтоб отрицать право собственности или выиграть дело в банальном смысле. Я — протестую против утверждения истца, будто революционные организации захватили дом незаконно. Такой захват не имел места. Кшесинская сама оставила свой дом на произвол судьбы.

— Неплохо, неплохо, — шевелил Ленин приплющенным носом.

Свои — пригляделись, а на чужой глаз жирно-округлое лицо Козловского могло бы показаться одной половиной упитанной задницы, к которой пристроили — чёрную щётку усов и очки. Но — какой деловой:

— Пусть истец докажет документами, что было нарушено право владения. Пусть истец докажет: сам факт владения Кшесинской с 27 февраля и последующие дни, и факт нарушения этого владения революционными организациями. И только документально!

— Во-во! Замечательно! Пусть докажет документально! — встряхнулся Ленин с морщинками смеха. — А что скажет второй представитель ответчиков?

И у Козловского была манера говорить живая, быстрая, а у Богдатьева ещё огневей:

— Я полностью присоединяюсь к доводам господина Козловского. Броневой дивизион занял особняк по распоряжению революционной власти. В этот момент Кшесинская фактически уже и не владела особняком. Мы же поселились по приглашению броневиков, на что они имели полное революционное право. Самовольного захвата имущества тут нет, а есть вынужденное проживание за отсутствием других помещений. Оставаясь в плоскости факта: дом был занят также и по просьбе домашней прислуги, опасавшейся разгрома. Мы вселились на правах субарендаторов, приглашены фактически владельцем, бронедивизионом. Мы — не грабители, мы — крупная политическая организация. Нам совсем не до того, чтобы теперь охранять имущество балерины, которое и сегодня не гарантировано от ярости толпы. Нам не разрешено жить в доме Кшесинской, но и не запрещено. Как только Исполнительный Комитет Совета даст нам новое помещение — мы охотно выедем. Да пожалуйста, — чернокурчавый экспансивный Богдатьев подхватился со стула, — я лично могу выехать хоть сейчас. Но куда денется клуб военных организаций, насчитывающий 3 тысячи человек? Но куда денется агитаторская коллегия? И остающееся подразделение броневого дивизиона?

— Броневой дивизион оттуда уже выехал, — возмутился с кушетки судья Чистосердов.

— Нет, простите, он остался там.

— Нет, простите! — вскочил и Козловский, и надулся: — Он пребывает там, даже вывеска его висит, вы можете прийти проверить.

Ленин, оперевшись об оба колена, локти в стороны, заливался в мелкой дрожи, тряслась рыжеватая бородка:

— Ну, хорошо, это вопрос второстепенный.

Оба сели. Агабабову:

— А что скажете вы?

— А я, — поднялся длинный мрачный Агабабов, — въехал по распоряжению Военной комиссии для реквизиции гаража балерины и её автомобилей. Но машин уже не оказалось, поставили революционные. А Кшесинская всё бросила — и весь дворец, и всю прислугу без провизии и без денег, — и броневой дивизион должен был кормить прислугу.

— Я решительно протестую! — взнегодовал подбоченный Хесин, меча подбодряющие взгляды. — Моя доверительница оставила и повара, и провизии на месяц. А неожиданные квартиранты всё это съели.

Богдатьев, рука ко рту, как артист подаёт „в сторону”:

— И выпили два ящика шампанского.

— Не знаю, не видел, — отрицал невозмутимый Агабабов.

— Это — тоже вопрос второстепенный, — присудил судья. — Но вот я, Хесин, прочёл вам три сенатских разъяснения. Вы говорите — вы сохранили имущество. Но охрана имущества не даёт права на имущество. Мало ли что говорит толпа — слухи о царской фаворитке, угрозы разгрома... Например, есть слухи, что вы привезли из Германии в дом моей доверительницы немецкое золото, я же этого не повторяю перед судом. — Голос всё-таки вздрагивал смехом. — Я апеллирую к законному порядку! Броневой дивизион не имел никакого приказания революционных властей занять особняк, это установлено фактически. Но дивизион уже уехал. И вы тоже — как въехали в один-два дня, так можете в один-два и выехать! Закон есть закон — и вы не можете им пренебрегать! А вы совершили беззаконие.

— Без-за-коние? — импульсивно вскочил Козловский и живо забегал по комнате, маленький, толстенький, по затоптанному, давно не натёртому паркету. — Здесь говорят о беззаконии? Да как вообще можно говорить о законном и незаконном в революции?? В разгар революции — кто думает о законности, когда сама революция по существовавшим к тому моменту законам является беззаконием, караемым смертной казнью? Революция и закон — понятия несовместимые! Да ваш сегодняшний суд, восприявший свою власть от Временного правительства, тоже являлся судом беззаконным, если в духе законов царского времени! Да по тому старому закону и само Временное правительство подлежит виселице!!

Ленин захохотал отчаянно, схлопнул ладони над собой:

— Великолепно, Меч! Умри, лучше не скажешь!

— А какое право оно имело захватить Мариинский дворец? Зимний? — доколачивал Козловский. Как опытный юморист, он был почти совсем серьёзен. — Сейчас мы создаём новые формы общественной жизни, и закон может опираться только на общество, а не наоборот!