Падшие ангелы - Трейси Шевалье

Наконец сегодня, подавая этим суфражисткам лепешки, послушала я, о чем они говорят. Меня от этого тошнит. Они болтают о помощи женщинам, но оказывается, что они еще и выбирают, кому им помогать. Они не сражаются за мой голос — только за тех женщин, у которых есть собственность или которые учились в университетах. А у этой Каролины Блэк еще хватило нахальства попросить меня пожертвовать из моего жалованья «на великое дело». Я сказала, что и пенни не дам, пока это дело не будет иметь отношения ко мне!

Я так разозлилась, что высказала все миссис Бейкер, когда мы потом мыли посуду.

— И что она на это сказала? — спросила миссис Бейкер.

— Ну, что мужчины никогда не согласятся дать право голоса всем сразу, так что приходится начинать с части женщин, а когда они получат это, то начнут бороться и за права для всех. Но разве не всегда так — они непременно себя ставят на первое место? Почему они сначала не могут бороться за нас? Пусть рабочие женщины решают, что к чему.

Миссис Бейкер фыркнула.

— Да дай тебе право голоса, ты даже не будешь знать, за кого тебе голосовать, и ты сама это прекрасно знаешь.

— Нет, буду! — воскликнула я. — Не такая уж я дура. За лейбористов, конечно. Лейбористы — они за трудящихся женщин. А эти леди наверху не будут голосовать за лейбористов. И даже за либералов не будут. Они все тори, как и их мужья, а эти тори никогда не дадут голоса женщинам, что бы они там ни говорили.

Миссис Бейкер ничего на это не ответила. Может, ее удивило, что я говорю про политику. Откровенно говоря, я сама себе поразилась. Слишком много бываю среди суфражисток, а из-за этого начинаю нести всякие глупости.

Июль 1907

Мод Коулман

Мы с папочкой были на Хите, когда я почувствовала это. Был пятничный вечер, и мы проводили его вместе. Мы поставили телескоп на парламентском холме. Посмотрели на несколько звезд и ждали, когда появится Марс. Я не торопилась. Изредка мы говорили, но по большей части просто сидели и смотрели.

Я нацедила чашечку чая из нашей фляжки и тут ощутила какую-то тупую боль в животе, словно переела. Но ведь за обедом я едва прикоснулась к гренкам с сыром по-уэльски — в жаркую погоду у меня никогда не бывает аппетита. Я заерзала на своем раскладном стульчике и попыталась сосредоточиться на том, что говорит папочка.

— На собрании общества кто-то недавно говорил, что в этом месяце противостояние Марса будет очень хорошо видно, — сказал он. — Не знаю, хватит ли мощности у этого телескопа. Нужно было взять в обществе посильнее, хотя сегодня им мог воспользоваться кто-то еще из членов. Все станет намного проще, когда построят обсерваторию.

— Если построят, — напомнила я ему.

Хэмпстедское научное общество пыталось найти место на Хите, где можно было бы построить обсерваторию, но на любое предложенное место находилось возражение, и в местной газете возникала бурная дискуссия.

Вдруг я почувствовала страшный зуд между ног, а потом там стало мокро, словно я пролила чай на колени. Внезапно я поняла, что происходит.

— Ой! — вскрикнула я и лишь потом поняла, что лучше мне было помолчать.

Папочка поднял брови.

— Нет, ничего. Это… — Я замолчала, скорчившись от боли.

— С тобой все в порядке, Мод?

От боли мне вдруг стало тяжело дышать. Потом она на мгновение прекратилась, а затем началась снова, словно кто-то рукой сжимал мой живот, а потом отпускал — сжимал и отпускал.

— Папочка, — выдохнула я. — Мне, кажется, нехорошо. Извини, но я должна вернуться домой.

Папочка нахмурился.

— Что такое? Что случилось?

Я так смутилась, что даже не знала, что ответить.

— Это что-то… я должна поговорить об этом с мамочкой. — И тут же я пожалела — нужно было просто сказать, что у меня болит живот. Врать у меня плохо получается.

— Почему… — Папочка замолчал на полуслове. Думаю, он догадался. По крайней мере, вопросов больше не задавал. — Я тебя провожу, — сказал он, потянувшись к гайке, закреплявшей телескоп на треноге.

— Я сама дойду. Тут недалеко, а ты ведь не хочешь устанавливать все заново.

— Да нет, я тебя обязательно провожу. Я не допущу, чтобы моя дочь одна ходила вечером по Хиту.

Я хотела ему сказать, что, с тех пор как мамочка занялась всякими делами с суфражистками, я повсюду начала ходить одна — на кладбище, до самого Виллиджа, даже через Хит в Хэмпстед. Иногда со мной была Лавиния, но она побаивалась уходить далеко. Правда, сейчас было не время говорить папочке такие вещи. И потом, он не знал, как сильно мамочка втянулась во все эти дела — она говорила о суфражистском движении со всеми, кроме него, и по большей части работала в СПСЖ днем, а если по вечерам, то когда папочка был занят. А он, наверное, думал, что она, как прежде, целыми днями сидит дома или занимается садом.

Мы собирались молча. Я была рада, что папочка не видит моего лица, потому что оно стало пунцовым. Я шла за ним вниз по холму, замедляя шаг, когда боль становилась слишком сильной. Папочка, казалось, ничего не замечал, он продолжал идти вниз по дорожке, словно все было в порядке. Когда могла, я догоняла его и шла рядом.

Мы дошли до конца Хита, где из паба на улицу со своими кружками высыпали люди.

— Пап, я отсюда сама дойду, — сказала я. — Тут уже недалеко, и на улице много людей. Со мной все будет в порядке.

— Чепуха. — Папочка шел к дому, не останавливаясь.

Когда мы добрались, он отпер дверь. На столике в коридоре горела лампа. Папочка откашлялся.

— Твоя мать отправилась посетить заболевшую подругу, но Дженни тебе поможет.

— Хорошо. — Я стояла спиной к стене, чтобы не было видно пятен на платье, если они там есть. Я бы умерла со стыда, если бы папочка их увидел.

— Ну, хорошо. — Папочка повернулся к двери, но задержался на секунду. — Ты уверена, что все будет хорошо?

— Да.

Когда дверь за ним закрылась, я застонала. Мои бедра изнутри были липкие и опрелые. Хотелось прилечь. Но прежде всего мне требовалась помощь. Я зажгла свечу и пошла вверх по лестнице, помедлив немного около мамочкиной дневной гостиной, — может, она все-таки дома. Она бы тогда подняла голову и сказала, как делает это обычно: «Эй, привет. Ну, какие божественные виды вам там открылись?»

Я открыла дверь. Мамочки там, конечно, не было. Иногда мне казалось, что это больше не мамочкина комната, а суфражистская. Прежние мамочкины вещи (желтая шелковая шаль на диване, рояль с вазой сушеных цветов на нем, гравюры растений) все еще оставались здесь. Но в глаза бросалось совсем другое — наброшенный на диван незаконченный транспарант со словами ДЕЛА, А НЕ СЛОВА, пачка брошюр СПСЖ на рояле, альбом для газетных вырезок на столе, вырезки из газет, письма, фотографии, лежавшие рядом с ножницами и клеем, коробочка с мелками, афишки, листы бумаги со списками. Папочка сюда никогда не заходил. А если бы зашел, то сильно бы удивился.

Я закрыла дверь, поднялась по лестнице к комнате Дженни, постучала.

— Дженни? — позвала я.

Сначала никто не ответил, но, когда я постучала еще раз, оттуда донеслось что-то вроде мычания, а потом Дженни открыла дверь — она смотрела на меня, сощурившись, на щеке, в том месте, где она лежала на подушке, краснело пятно. На ней была длинная ночная рубашка.

— Что случилось, мисс Мод? — пробормотала она, потирая лицо.

Я уставилась на толстые, желтые ногти на пальцах ее босых ног.

— Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, — прошептала я.

— Это не может подождать до утра? Я, понимаете, спала. Мне ведь приходится вставать раньше, чем всем вам.

— Извини. У меня начались… месячные, и я не знаю, что делать.

— Что?

Я повторила сказанное и снова покраснела.

— Боже мой, месячные, — пробормотала Дженни. Она смерила меня взглядом. — Ну и ну, мисс Мод, в двенадцать-то лет — рановато. У вас еще и сисек-то не видать!

— Не такая уж я маленькая. Мне будет тринадцать — через восемь месяцев. — Я поняла, как глупо это прозвучало, и расплакалась.

Дженни распахнула дверь.

— Ну-ну, тут плакать нечего. — Она обняла меня за плечи. — Заходите-ка — если будете стоять там и рыдать, так оно все и останется.

В комнате Дженни прежде, когда я была маленькой, жила моя нянька. И хотя после появления у нас Дженни я была здесь раз или два, обстановка по-прежнему казалась мне знакомой. Здесь пахло теплой кожей, шерстяными одеялами, камфорным маслом, как от компрессов, которые разогревала нянька, чтобы положить мне на грудь, когда я простужалась. На крючках висели платье, фартук и чепец Дженни. На каминной полке лежал ее гребешок, а еще там стояла фотография Дженни с ребеночком на коленях. Они сидели на фоне пальмовых листьев, и на Дженни было ее лучшее платье. Вид у обоих был серьезный и удивленный, словно они не ожидали вспышки фотокамеры.