Моя легендарная девушка - Майк Гейл

За несколько часов я прочитал и разложил все письма в хронологическом порядке, несмотря на то, что на некоторых не было даты. Я сам себе удивлялся, когда по незначительным деталям, которые она упоминала, догадывался, когда именно было написано то или иное письмо. Например, два были подписаны «С любовью, Мэри-Джейн». Тогда, когда она их мне написала (примерно два с половиной года назад, март), я сильно увлекался комиксами про «Человека-Паука», а подружку паутиноплета звали как раз Мэри-Джейн. Эта и тысячи других мелких деталей вызывали к жизни массу широкоэкранных полноцветных воспоминаний. Мне казалось, она написала все это только вчера. К тому времени, как я перечитал все письма, я прикончил обе бутылки, и слезы ручьем текли по моему лицу. Я вышел прогуляться и подышать свежим воздухом и, конечно же, оказался у дома Агги.

Миссис Питерс открыла дверь, проводила меня в комнату для самых дорогих гостей и предложила чаю. Она сказала, что Агги нет дома, но она через полчаса вернется, потому что только ненадолго выбежала в библиотеку по соседству. Она говорила не переставая в течение этих бесконечных тридцати минут, но не столько со мной, сколько сама с собой — я был не в состоянии достойно ей ответить, потому что «Лабруско» уже всерьез подточило мою способность связывать слова в простые предложения. Она спросила, пригласила ли меня Агги на рождественский ужин, из чего я заключил, что Агги пока еще не решилась рассказать маме, что бросила меня. Миссис Питерс была обо мне очень высокого мнения, а я — о ней. Мне пришлось собрать всю свою волю в кулак, чтобы тут же не пообещать обязательно прийти.

Послышалось, как кто-то вставляет снаружи ключ в замочную скважину, и я понял, что Агги вернулась. Как мне показалось, уже через мгновение мы стояли лицом к лицу. Она была в джинсах, клетчатой рубашке и темно-красной вельветовой куртке, которая когда-то принадлежала мне. Она была так поражена, увидев меня, что чуть не выронила книги, которые держала в руках. Миссис Питерс выскользнула из комнаты, заключив, что у нас недавно произошла размолвка и сейчас мы будем мириться. Выходя, она спросила:

— Еще чаю, голубчик?

Я сказал: «Нет, спасибо».

— Ты пьян, — начала обвинительную речь Агги. — От тебя несет за милю. Как ты смел явиться ко мне домой в таком виде?

Я пьяным жестом показал, чтобы она села, но это ее взбесило еще больше. Несколько секунд я молчал. Комната кружилась с дикой скоростью. Я отчаянно искал глазами какую-нибудь неподвижную точку опоры.

— Ты прекрасна, — невнятно пробормотал я наконец, ухватившись за подлокотник дивана, — а я к утру протрезвею. — Самому себе я показался в этот миг неимоверно смешным, и на меня напал такой сильный приступ истерического хохота, что я свалился на диван.

Агги подошла ближе и буквально нависла надо мной. Я опустил глаза, избегая ее взгляда, мне стало стыдно, что мы до такого докатились. Она сказала, что мне нора, и потянула меня за руку, пытаясь поднять на ноги. Во мне проснулся обиженный пятилетний ребенок, какой живет в каждом грустном пьянчуге, и я заявил, что она больше не имеет права прикасаться ко мне. Думаю, это ее напугало. Она села в кресло напротив меня и едва сдержала слезы.

— Что тебе от меня надо, Вилл? — Теперь уже она избегала встречаться со мной глазами. Я попытался найти в выражении ее лица доказательства, что она меня действительно узнала — того меня, которого любила — и не нашел. — Что ты хочешь мне сказать? Все кончено, и ничто не изменит моего решения.

— Ничто-ничто? — спросил я, стараясь поймать ее взгляд.

Я сказал, что мне нужно у нее спросить, я хочу знать, что я такого сделал, что она меня больше не любит.

Вот что она сказала, дословно:

— Дело не в тебе, а во мне. Я изменилась. Я думала, я смогу стать такой, какой ты хотел меня видеть. Какое-то время я тоже этого хотела. Я хотела любить и быть любимой, как это бывает в фильмах, и ты подарил мне такую любовь. И за это я тебе буду вечно благодарна.

Это была какая-то бессмыслица. Она говорила красивые слова, но значили они всего лишь «спасибо, было очень весело».

— Но что я сделал не так?

— Ты не давал мне расти, Вилл. Я с тобой встречаюсь с девятнадцати лет. Но я уже другая! А ты все такой же, ты совсем не изменился — ты не растешь вместе со мной. Теперь мы — разные люди. Я задыхаюсь. Не могу пошевелиться. Как будто ты запер меня в клетку.

Я попытался объяснить ей, что совсем не хочу запирать ее в клетку. Я сказал, что она может пользоваться своей свободой и делать все, что пожелает. Но она сказала, что уже поздно. Теперь ей хочется чего-то нового.

Одна вещь меня просто добила.

— Это как в той песне, — сказала она с непроницаемым видом, — «если любишь — отпусти».

Я ушам своим не поверил. Она не только разбила мне жизнь. Она мне еще и Стинга цитирует.

Чтобы задеть ее, я запел, удачно, как мне показалось, имитируя манеру исполнения бывшего солиста «Полис»[55]. Но ее это не позабавило. Я понимал, что наш разговор закончится полным разрывом, если я прямо сейчас не сделаю что-то такое, что объяснит ей, какую жестокую ошибку она совершает. Но как я ни старался, я ничего не мог придумать. Однако хуже всего было то, что я начинал трезветь, а между тем именно в этот момент мне хотелось быть пьяным в стельку, потому что только этот факт мог объяснить, почему я рыдаю у нее в гостиной.

Она встала, показывая мне, что с нее хватит. Я тоже поднялся, пошел к входной двери и открыл ее. Она проводила меня. На пороге я обернулся, посмотрел на нее глазами, полными слез, и спросил:

— Агги, что тебе нужно? Почему — не я?

Она посмотрела на меня без выражения и закрыла дверь.

Я смыл за собой и надел штаны. Вернулся на кухню — тостер давно выплюнул мои тосты, и они остыли.

Ненавижу холодные тосты.

17:47

По моим представлениям, если бы мы тогда не расстались с Агги, мы бы все еще были вместе. По крайней мере, мне так казалось. И если бы мы оба нашли хорошую работу, мы, возможно, могли бы зарабатывать так, чтобы жить в Лондоне примерно как Алиса и Брюс — в элегантной квартире где-нибудь в Хайгейт[56], а не в этой ободранной обувной коробке в Арчвее. Конечно, я не знал этого наверняка, но мне нравилось представлять, что в каком-нибудь параллельном мире у нас все сложилось хорошо.

Я всю жизнь не мог дождаться своей очереди поиграть в дом. В тринадцатилетнем возрасте (хотя, оглядываясь назад, я не уверен, что мне тогда было не четырнадцать) я влюбился в Вики Холлингсворт так, что был готов взять на себя серьезные обязательства, о чем ей и сообщил. Это случилось во вторник. Я сидел в столовой и завороженно следил, как она один за другим поедает бутерброды с вареньем, которые взяла с собой из дома на обед. На верхней губе у нее застыла капля клубничного джема, и, помню, мне неудержимо хотелось ее слизнуть. Сдерживая свое подростковое возбуждение, я встал из-за стола, твердыми шагами пересек столовую и подошел прямо к ней. Эмма Голден, лучшая подруга Вики, как раз отошла, чтобы выкинуть пакет от своего обеда в большой мусорный бак у выхода, так что мы оказались наедине.

— Вики, — сказал я ей, опустив глаза, — не знаю, понимаешь ли ты это, но мы созданы друг для друга.

Сам я услышал это выражение днем раньше в вечерней серии «Перекрестков»[57]. Как только эти слова просочились в мой мир из телевизора «Пай», они показались мне самыми волшебными, самыми прекрасными словами, какие придумало человечество за всю свою историю. На мгновение я оторвал взгляд от собственных ботинок и внимательно посмотрел на ее лицо — Вики обдумывала мое заявление. Она задумчиво качала головой из стороны в сторону, и я явственно видел, как мои слова перекатываются кубарем от одного ее уха к другому и обратно, на мгновение мелькая в ее карих глазах. Минуту спустя она быстро взглянула на меня и со всех ног выбежала из столовой. Я не отрываясь смотрел на стул, где только что покоились ягодицы этого божественного создания. Я сел на место Эммы и незаметно положил руку на стул, где сидела Вики. Он был еще теплый.

Я проигрывал эту сцену в голове тысячи раз, и каждый раз мои слова вызывали у Вики такую бурю эмоций, что она прижимала меня к своей (будущей) груди и шептала:

— Я люблю тебя.

А вслед за тем наступали долгие годы безоблачной юности, которые я проживал в счастливой уверенности, что люблю и любим.

Когда Вики несколько минут спустя вернулась, я виновато отдернул ладонь с ее стула и встал. Гэри Томпсон, хронический псих, учившийся на класс старше и при этом, к сожалению, бывший почти что ее парнем, шел рядом с ней. Он был выше меня сантиметров на тридцать и на тыльной стороне ладоней имел отметины, которые, по слухам, остались после того, как он проткнул себе руки карандашом, пытаясь отравиться свинцом. Гэри сделал шаг ко мне, а я чуть отступил назад, чтобы ему хватило места.