Моя легендарная девушка - Майк Гейл

Я вернулся мыслями к открытке и подумал, не притвориться ли мне, что я от нее ничего не получал. Потому что на самом деле Мартину интересовало, прочитал ли я ее, и если да — проник ли в суть ее высказывания, понял ли, что она хотела сказать. Она желала убедиться, что запасной выход с табличкой «Недопонимание» для меня закрыт.

— Да, я ее получил, — сказал я.

— Мне всегда хотелось послать открытку Климта кому-то необыкновенному, — призналась она. Я увидел ее как живую — длинные светлые волосы упали на лицо. На лекциях она прятала лицо за волосами, как будто таким образом становилась невидимкой. Это была одна из тех немногих трогательных вещей, которые я в ней обнаружил. — Кому-нибудь вроде тебя, Вилл. По-моему, очень красивая картина. А ты как думаешь? В ней столько страсти. У меня есть такая репродукция в рамке. Я на нее часами гляжу.

Она продолжала воспевать Климта и еще каких-то художников, а я думал, не слишком ли сурово я с ней обхожусь. Ведь она добрая, и у нее, в сущности, хорошие намерения. Не она одна виновата в своей возможной беременности. Она несомненно привлекательна, но главное — она очень высокого мнения обо мне, что бы я ни делал, чтобы ее разочаровать.

— Мартина…

Я никогда еще не произносил ее имя вот так, мягко и нежно, разве что в пылу желания. Для нее мой голос, ласкающий ее имя, открывал ворота рая. Ощущать подобную власть было неловко: два-три мои слова могли исполнить самые заветные мечты Мартины.

— Мартина, как бы ты хотела умереть? — спросил я наконец.

— Что ты хочешь сказать? — Она была явно сбита с толку — подобного поворота она совсем не ожидала.

— То, что сказал, — мягко ответил я. — Принимая во внимание тот факт, что однажды нам всем суждено умереть, когда это все-таки произойдет — какой бы ты хотела видеть свою смерть?

— Я не знаю, как ответить на такой вопрос, — неуверенно сказала Мартина. — Я не люблю думать о… ну… об уходе.

— Ага, тогда подумай об этом сейчас, — предложил я. Вся моя нежность и сочувствие испарились, и я почувствовал раздражение. Но оно тут же сменилось чувством вины.

— Прости меня, — попросил я. — Я не хотел.

— Нет, это ты меня прости. Я тебя, должно быть, раздражаю. Надо подумать. Так… — Она замолчала, и стало слышно, как она думает. — Я бы хотела отойти во сне, — сказала Мартина, когда спокойствие вернулось к ней. — Я не хочу ничего чувствовать, когда это случится. У меня двоюродная бабушка умерла во сне, и она выглядела такой умиротворенной, будто просто спокойно спала.

Я не знал, что ей сказать. Как это ни печально, но меня совершенно не интересовал ее ответ. Это ведь была не Кейт и не Агги, а Мартина. У нас никогда ничего не получится. Просто не суждено.

— Тест, — твердо сказал я.

— Отрицательный, — прошептала она. — Я не беременна. Я хотела тебе сказать. Только не знала, как. Прости, что начала не с этого. Я знаю, ты на меня злишься. Пожалуйста, только не надо меня ненавидеть, Вилл. Я не хотела тебя тревожить. Я просто не знала… — Она расплакалась. — Я так испугалась, Вилл. Правда. Я была в ужасе. Жаль, что тебя со мной нет.

Я встал и посмотрел в окно. Шел дождь. Соседская собака пряталась от него под серебристой березой в глубине сада.

Я был разочарован. Да, я был разочарован. Я не стану отцом. Мне не придется придумывать экзотические и банальные имена для нашего ребенка. Никаких походов в родильный дом. Мои родители не станут бабушкой и дедушкой, а бабушка не приобретет величественную приставку «пра-». Алиса не станет крестной. Я столько всего успел понапридумывать за это время, а теперь все пойдет по-старому. Я-то думал, у меня будет дочка. Если бы Мартина не стала возражать, мы бы назвали ее Люси. А в пять лет она пошла бы в мой детский сад — может быть, она попала бы к миссис Грин или к какой-нибудь другой такой же милой воспитательнице.

«Это все безнадежно».

— Вилл, мне нужно тебя кое о чем спросить, — прошептала Мартина, прервав мое молчание. — Я понимаю. Ты на этой неделе, наверное, был сильно занят, проводил вечера с новыми лондонскими друзьями и все такое, но я подумала… — Ее голос стал тише. Очаровательная смесь робости и покорности. — Я подумала, может быть, мне приехать к тебе на следующие выходные? Я так скучаю по тебе. Я всю неделю сидела вечерами дома, потому что мне не с кем куда-нибудь пойти. Почти все знакомые, с которыми я поддерживаю отношения, разъехались, и я тебе клянусь, если мне еще хоть раз всю пятницу напролет придется смотреть с родителями программы по садоводству, я с ума сойду. Я не приеду, если ты не хочешь. Я понимаю. Для наших отношений это еще слишком рано, и потом, мы пережили такое потрясение. Нам пришлось нелегко, но…

Это «но» повисло в воздухе надолго. Очень надолго. Я не мог понять, собиралась ли она окончить предложение или специально оставила это «но» без продолжения. В конце концов я решил, что для подобных манипуляций у нее недостаточно цинизма. Эта девушка демонстрировала такое редкостное отсутствие самоуважения, что только настоящий эксперт по самобичеванию вроде меня мог по достоинству его оценить.

Я сказал, что еще не знаю, что буду делать в следующие выходные, и что у меня много работы в школе. Только когда эти слова уже были произнесены, мне пришло в голову, что это несколько бестактно с моей стороны, если учесть, что Мартина была безработной выпускницей педагогических курсов. Я сказал ей, что позвоню на неделе и скажу, как продвигаются дела.

Похоже, она приняла мои слова за чистую монету и не стала возражать. Перед тем как сказать ей, что мне пора идти, я пообещал позвонить на следующей неделе. Она тихо вздохнула, скорее про себя, чем вслух, но достаточно отчетливо, чтобы я мог догадаться, как она разочарована тем, что я не согласился сразу. Я ухватился за возможность поссориться и, может быть, покончить со всем этим раз и навсегда и спросил:

— Что-нибудь не так?

Она поколебалась немного и четко сказала:

— Нет.

Причем самым жизнерадостным тоном, на какой была способна, — то есть невероятно жизнерадостным. Я попрощался и положил трубку.

16:57

Мартина вогнала меня в тоску.

Я очень хотел бы ее осчастливить. Очень. Но поскольку для ее счастья требовалось, чтобы я был с ней, пока смерть не разлучит нас, я ничего не мог для нее сделать. Как это ни удивительно, но я отчаянно жалел, что переспал с ней. Мне бы хотелось, чтобы ничего этого не было. Тогда, возможно, я смог бы подружиться с ней и как-то по-товарищески ей помочь — говорил бы с ней часами по телефону, легко отзывался бы на ее предложение приехать, мы бы пили вино и я демонстрировал бы ей, как плохо умею копировать Шона Коннери. Но теперь это невозможно. Она ни за что не захочет ограничиться простыми дружескими отношениями.

Голод погнал меня на кухню на поиски пропитания. Но в результате лихорадочного обшаривания шкафов и полок обнаружен был только нераспечатанный пакет темного риса. В конце концов я остановился на сигарете и двух кусочках хлеба. Я засунул их в тостер (кусочки хлеба, без сигареты) и направился в туалет.

Спустив штаны, я уселся на унитаз — и тут же перед моими глазами всплыло залитое слезами лицо Мартины. «Вот такое у нее будет лицо, когда я ее брошу. Все в слезах. Как будто я только что своими руками убил йоркширского терьера ее матери, и теперь очередь за ней. Ну почему она не может понять сама? Почему она заставляет меня это делать? Почему у нее совсем нет чувства собственного достоинства? Ну же, Мартина, попробуй. Пора начать себя уважать, иначе закончишь, как я».

Прошло два дня после того, как Агги вышвырнула меня из своей жизни, а я все еще отказывался в это поверить. Вечером того дня, о котором идет речь, я бродил вдоль стеллажа с выпивкой в универмаге «Сейфвей», придумывая наиболее экономичный способ заглушить боль, с учетом, что до следующего пособия оставалась еще неделя. Традиционно подобная ситуация — отвергнутый влюбленный ищет забвения в алкоголе — требовала водки или виски. Но набираться крепкими напитками с утра — в этом не было романтики. А вот в дешевом красном вине чувствовался привкус настоящей безысходности, свойственной бродягам и алкоголикам, которые дома бьют жен. Ну и, наконец, покупку дешевой бормотухи можно списать на чрезмерную снисходительность к собственным слабостям — не более того. Так что я выбрал вино — «Лабруско», производства самого «Сейфвея». Не успели автоматические двери на выходе закрыться за мной, как я отвинтил крышечку с первой бутылки и хорошенько к ней приложился. К тому времени, как я доехал на автобусе до дома, полбутылки уже как не бывало.

Пошатываясь, я доплелся до своей комнаты, там вывалил письма Агги из обувной коробки из-под найковских кроссовок и разложил их на полу. Продолжая прикладываться к бутылке, я внимательно изучил каждое — их оказалось девяносто семь. Я впервые прочитал их все подряд, начиная с первого (двенадцать страниц на бледнолинованной бумаге формата А4 с отверстиями для скоросшивателя) и заканчивая последним (один лист зеленой писчей бумаги, который она прислала мне за три недели до того, как меня бросила). Я восстановил картину наших отношений, и она не совпадала с той, что сложилась в моей голове. Последняя пара дней заслонила собой все хорошие воспоминания, а эти письма напомнили мне, какими в действительности были наши отношения. Шло время, и менялись темы писем, но все они, в общем-то, были об одном: о том, как сильно она меня любит. Помню, я подумал тогда, что девушка, писавшая эти письма, обожала меня — и именно эту девушку я любил так преданно и глубоко, а та, что бросила меня, — всего лишь самозванка.