Обмененные головы - Леонид Гиршович

Не быть . (Сокращенный перевод с английского Иды Каминки я сокращу еще в полтора раза.) В государстве евреев – народа, давшего миру бессчетное число выдающихся музыкантов, – не звучит музыка трех немецких композиторов (…). Нет закона, который запрещал бы ее к исполнению. Однако попробуйте поставить в программу концерта любое сочинение любого из вышеперечисленных композиторов, и вся страна вскрикнет, как от боли. Зальется краской стыда – как от плевка. Сегодня раздаются голоса: игнорировать во имя некой абстрактной культуры болевые рефлексы нации. Но боль, как известно, защитная реакция любого живого организма, притом реакция непроизвольная, так что доводам рассудка не поддающаяся. Можно, правда, вызвать усиленные наряды полиции. Другими словами, связать, привязать к стулу вопящего от боли, одновременно просвещая: нам (полиции, муниципалитету, правительству) не по душе желание этих господ исполнять «Траурный марш» из «Гибели богов», но мы готовы умереть за их право это сделать. Потому что мы – свободное демократическое государство. Да… свободное демократическое государство – как и любое другое, даром что еще немногим больше четверти века назад эти самые марширующие «боги» за нами не признавали права на жизнь. Теперь нам позволено стать «как все». Станем? Будем? Будем как ни в чем не бывало слушать «Путешествие Зигфрида по Рейну»? «Культурный альтруизм евреев заслуживает похвалы», – писал Ницше – превратимся в сверхчеловеков, для которых есть только одна мука – быть отлученными от некой абстрактной формулы прекрасного?

Довольно! Нет абстрактной красоты, красоты для сверхчеловеков, – вернее, мы знаем, какой ценой за нее приходится платить. Дело не в личностях реальных носителей этой надзвездной культуры, пребывающей по ту сторону добра и зла, хотя их безнравственность глубоко симптоматична. (Следует тем не менее основательный пересказ расовых теорий Вагнера и отдельных эпизодов из дневников Козимы Лист.) (…) Дело отнюдь не в характере и не в поступках этих людей, а в том, что притягательность их музыки для человечества – притягательность огня; «Ах, Вагнер велик», – толкуют на все лады его апологеты. «Ах, Кунце пленителен». Ясно, если б Вагнер не был «велик», если б Кунце не был «пленителен», если б они были посредственностями, они не принесли бы в мир и малой части того зла, которое истребительный механизм нацизма сумел так чудовищно и так полно реализовать. Что, если бы нищий художник и заурядный антисемит Шикльгрубер не ходил в Вене, как маньяк, на все подряд представления «Тристана и Изольды», до одурения, десятки раз, – валяясь потом на диване и заходясь от восторгов, – может быть, ничего бы вообще не было? По мне так это совсем не исключено. Мой тезис: не Гитлер убил шесть миллионов евреев, а Вагнер сделал это его руками. Мелодии из опер Кунце запоминались его современниками как «Love story» или «Yesterday», а с ними в душу западал и текст: «Привет тебе, мой рыцарь! Но если меч твой обагрен еврейской кровью, то тысяча тебе приветствий» [130] . Антисемитизм Кунце отличала особая изощренность: к старой католической выучке, к новейшей немецкой фразеологии прибавлялись еще замашки декадента. Если угодно, в нем было что-то от сексуального убийцы, в отличие от обычного убийцы, стремящегося любовно обладать своею жертвой. Отсюда женитьба на еврейке, женитьба, которой предшествовала многолетняя дружба с ее первым мужем – евреем-скрипачом Йозефом Готлибом. Неофитский пыл его перешедшей в католичество жены граничит с безумием (по слухам, на Страстной неделе у нее появлялись стигматы). Ее экзальтированный антисемитизм позднее позволил всяким гиммлерам и розенбергам начисто забыть о происхождении этой видной нацистской гранд-дамы (между тем как ее первый муж в 1941 г. будет расстрелян). Погибший на Восточном фронте сын Кунце успешно сотрудничает в «Штюрмере», страшно умиляя этим своих родителей. «В “Штюрмере” и только в “Штюрмере”, мать, мое место, – сказал мне Клаус. – Он вылитый отец: утонченный предельно и при этом не боящийся прослыть вульгарным среди тех, кто, прячась в клозетах, читает панегирик убийце Шиллера». Так пишет Вера Кунце своей приятельнице Матильде Глинке (внучке Менцеля) [131] . Поверившая, как и многие в те годы, что Гете убил Шиллера, она имеет в виду запрещенный в нацистской Германии роман Томаса Манна «Лотта в Веймаре». И далее с нарочито геббельсовской интонацией восклицает: «Долой эстетику художников-педерастов!» Кунце боготворил эту женщину: считал своей музой, поощрял ее экстремизм, ее дурную экстравагантность – питая этим собственное творчество. Она пишет для него либретто «Медеи». Счастливая детоубийца Медея – это она сама, отрекшаяся от своих детей от первого брака. Убийство детей для Медеи – акт разрыва с соплеменниками, поклоняющимися лишь золотому руну. Старая песня, да и исполнена не очень оригинально – слишком уж явная аналогия с золотом нибелунгов. «Медея» не имморальна, скажет Кунце. Это таинство рождения новой морали. Как из хлеба и вина рождается новая сущность, так восстает, пройдя очищение кровью, изменой та мораль, что возвещена нам со страниц Нового Завета: «Не мир Я принес вам, но меч». Этот меч и куем мы сегодня – меч Христа-Зигфрида. (…) Как и Вагнер, Кунце прекрасно отдавал себе отчет в деструктивности своего гения – не в пример тем, кому хочется представить его сочинения этаким иносказанием добра и красоты в модных по тогдашним временам экспрессионистских одеждах. Может быть, не будем притворяться и назовем вещи своими именами: сторонники исполнения Вагнера и Кунце в Израиле – под флагом ли борьбы с обскурантизмом, по причине ли их «художественных достоинств» – суть те же медеи, пожелавшие любой ценой освободиться от своего еврейства. Пускай освобождаются, это их дело. Но не у нас. Непотребно, кощунственно проводить подобные сеансы в Израиле – Израиль еще и дом для шести миллионов погибших. (…) Талант, даже самый великий талант, – еще не индульгенция. Наоборот, это тяжкая ноша, которая не каждому по силам. И потому при мысли об ином гении вздыхаешь: лучше б он не родился. Вагнер и Кунце из их числа.

В рубрике «Свободная трибуна» обычно помещалось и контрмнение. Оппонировал Лисовскому его земляк – в прошлом и настоящем, – какой-то инженер из Хайфы. «Русская мысль», всегда скорая на редакционный комментарий, в данном случае держала строгий нейтралитет, как бы говоря: это спор славян между собою, домашний старый спор, уж взвешенный судьбою, вопрос, которого не разрешите вы. И так постоянно, когда дело касалось Израиля: казенный дифирамб – или молчок, чтобы, Боже упаси, русскими устами не ляпнуть чего. Воображаю, что на самом деле думала обо всем этом, и вообще и в частности, княгиня Беловежская-Пущина, умудрившаяся когда-то написать, что во время погромов в России не погиб ни один еврей [132] . Ведь она была в этом искренне убеждена – любопытно, в чем еще. Не скажет, боится…

С другой стороны, чего хотеть от несчастного русского эмигрантского официоза, когда – это было перед летом – смотрю большую передачу: на смерть одного знаменитого метафизика, который в тридцатые годы не хотел упускать свой шанс стать вторым Аристотелем при втором Александре Македонском [133] . Смотрю и вижу: на роль плакальщиков приглашены еврейка и испанец. Наоборот, «горькую же правду» говорил с экрана человек с баварским акцентом. Психологически еще похлеще Версальского мира: откармливать нацию как каплунов и чтобы при этом изо дня в день, из года в год, из десятилетия в десятилетие – из минуты в минуту! – нация твердила о том, как она сама себе отвратительна. Поглядим, чем это кончится на сей раз. Во всяком случае, когда на месте «стран народной демократии» раньше или позже возникнет новая Австро-Венгрия, а Германия – воссоединится, о, она еще это припомнит.

Я отвлекся. Верней, попытался себя отвлечь. Возражения инженера из Хайфы были беспомощны до того, что казалось, сам Лисовский их и написал. То есть я хочу сказать, что они ему играли на руку: «…надо уметь отделять реакционное мировоззрение композитора от созданных им шедевров, каковые уже более не есть собственность определенной идеологии, ибо мировая культура – процесс неделимый, она наше общее достояние, евреев как раз всегда отличала широта взглядов, восприимчивость к, казалось бы, чуждой эстетике, чем и объясняется непропорционально огромный вклад их, то есть наш (спор-то домашний, между своими), в мировую культуру, которая – процесс неделимый, она наше общее достояние…» Тут инженер попадает в заколдованный круг, из которого вырваться ему удается, только заявив, что мы не какие-нибудь там коммунисты, это они все запрещают у себя.

Купе, где я думал уединиться, выбрано оказалось неудачно. Его делили со мной два кувейтских студента. Мой израильский паспорт в сочетании с газетной кириллицей вызвали у них горячее желание со мной подискутировать. И я, только чтобы меня оставили в покое, поспешил со всем согласиться: да, я русский, перешедший в иудаизм, да, мой израильский паспорт – комедия, да, не бывает в культуре незначительных явлений (это уже явное издевательство над моим чтением, прямо как во сне), для антрополога культура бушменов представляет не меньший интерес, чем французская. А я в этот момент читаю: «Русская культура для еврея была не менее дорога, чем собственная».