Честь - Трити Умригар

— Ты так красиво смеешься, — сказал Мохан.

— А мне все говорят, что по-мужски.

Он нахмурился.

— Кто «все»?

По правде говоря, только Брайан сказал ей это — и то один раз, когда они ссорились.

— Все, — уклончиво ответила она.

Мохан покрутил ручку радиоприемника, настраивая канал.

— У тебя есть любимые песни из индийских фильмов? Из детства?

— Да нет, пожалуй, — ответила она. — Мы с Рохитом больше рок слушали. Но мама любила газели.

— А папа?

— Нет. Он любил классическую европейскую музыку.

— Что? В вашей семье все слушали разное?

— Ну да. — Она взглянула на него. — А у тебя?

— Отец — фанат индийского кино. Мы выросли на песнях из индийских фильмов. Семья у меня очень традиционная. Трезвенники. Вегетарианцы. Патриоты Гуджарата.

— Брак по договоренности?

— Конечно. В их молодости других и не было.

Она кивнула и не стала говорить, что ее мать сбежала с отцом.

— А тебе они тоже планируют найти невесту?

Он махнул рукой.

— Пытались. Но я сказал, что мне это не интересно.

— Что не интересно? Брак в принципе? Или брак по договоренности?

— Не знаю. Наверное, и то и другое. В моем-то возрасте.

— А сколько тебе лет? Шестьдесят четыре?

— Ха-ха. — Мохан посигналил машине, подъехавшей слишком близко. — Тридцать два. Скоро будет поздно жениться.

— Чепуха какая, — фыркнула она. — Мне вот тридцать четыре. А ты и вовсе молодняк. — Она с любопытством взглянула на него. — И что, даже мыслей не было? Жениться?

Он так надолго замолчал, что ей стало неловко.

— Извини, — сказала она. — Я лезу не в свое дело.

— Ничего. — Он снова замолчал. — Однажды была мысль. Но это было давно.

— А что случилось?

— Ничего. Мы вместе учились в колледже. Она хотела, чтобы мы поженились еще студентами. Но я… я хотел сначала чего-то добиться и только потом завести семью. У меня тогда были старомодные представления, что мужчина должен обеспечивать женщину. Так меня воспитали. Вот я и засомневался. А ей надоело ждать. Вышла за нашего одногруппника.

— Как жаль.

— Забудь, йар. Давно это было. — Мохан покачал головой. — К тому же она была не из Гуджарата. И если бы я на ней женился, у родителей случился бы инфаркт. Так что все к лучшему.

— Ты бы не стал идти им наперекор? — Смита услышала осуждение в своем голосе и поняла, что Мохан тоже это заметил.

— Пожалуй, да, — ответил он. — Если бы до этого дошло.

Они снова замолчали. Затем Мохан спросил:

— А ты?

— Что я?

— Не была замужем?

Она пожала плечами.

— Нет. Как-то не дошло до этого.

Он сделал загадочное движение головой, смысла которого она не поняла.

— А встречалась когда-нибудь с индийцем?

— Нет, — она вдруг смутилась. — То есть я, конечно, ходила на свидания с парнями, которых мне подсовывали родители. Но по работе мне редко встречаются индийцы.

— Хм. А ты встречаешься только с ребятами, которых знаешь по работе? А как же вечеринки и прочее?

Она улыбнулась, признав уместность его замечания. Но как объяснить Мохану — домоседу, любящему постоянство, — ее кочевой образ жизни? Что бы сказал Мохан, увидев собранные чемоданы в ее аскетичной бруклинской квартире? Отнесся бы с неодобрением к мимолетным романам с корреспондентами в далеких уголках планеты? Что бы подумал о дорогих воскресных бранчах с одинокими подругами в Нью-Йорке, где они сидели, потягивали «Мимозу» и бесконечно ныли, что все хорошие мужчины заняты или геи? Впечатлила бы его их болтовня или привела в недоумение? Понял бы он хоть слово из их разговора — ведь обсуждали они главным образом артхаусное кино, политику и последние выставки в Метрополитен-музее? Она ужаснулась, поняв, что ее нью-йоркская жизнь состоит из сплошных стереотипов. Она жила как типичная американка.

Он все еще ждал ее ответа.

— Я редко хожу на вечеринки, — пробормотала она.

— А твои родители? Не спрашивают, когда замуж? Не наседают?

Смита убрала за ухо выбившуюся прядь волос.

— Они, конечно, хотят, чтобы я вышла замуж. Особенно хотела мама. У индийских родителей это в ДНК, верно?

— Почему только у индийских? Разве не все родители желают этого детям?

«Не заглатывай наживку», — велела себе Смита. — Может быть.

Через минуту она продолжила:

— Скажи мне вот что. Ты жалеешь, что Нандини уговорила тебя поехать со мной? Ты хотел бы остаться с Шэннон?

— Ни капли не жалею. Вчера разговаривал с Шэннон, и, судя по голосу, у нее все хорошо. Уже ходит на физиотерапию. А для меня это новый опыт: я помогаю журналистке готовить настоящий репортаж! Хотя когда ты будешь брать интервью у братьев, я лучше с тобой не пойду. Потому что мне захочется их убить.

— В этом особенность журналистской профессии, — ответила она. — Эмоции не должны мешать. Я должна взять у них интервью и оставаться беспристрастной.

— Я правда не понимаю, как такое возможно.

А она делала это много раз. Смита рассказала о своем первом задании — тогда она была начинающим репортером и работала в Филадельфии. Ей поручили взять интервью у двух мужчин, гетеросексуалов, которые пошли в гей-бар, познакомились с совсем молодым парнем, жестоко избили его и бросили умирать. Парню было всего девятнадцать лет; он был родом из маленького городка в тридцати милях от Филадельфии, всю жизнь скрывал свою ориентацию и вот впервые набрался смелости и выбрался в гей-бар.

— Он умер? — спросил Мохан, объезжая яму.

— Да. Неделю пролежал в больнице. А отец его, пастор, отказался его навещать; мол, это бы значило, что он «одобрил» его сексуальную ориентацию.

— Не знал, что Америка такая отсталая. Нам тут по телевизору показывают ваши гей-парады.

— В больших городах геям проще; в маленьких городках все сложнее. Но с годами все меняется. Эта история произошла давно, когда я только начинала работать репортером. Еще до того, как я стала старой девой.

— А какой репортаж дался труднее всего?

Она вздохнула; в голове пронеслись сотни воспоминаний, как слайды с кровавыми сценами, быстро сменяющие друг друга на старом проекторе. Война. Геноцид. Изнасилования. А ведь были еще и повседневные бытовые истории: домашнее насилие, борьба за права трансгендеров, войны противников и защитников абортов. Истории вроде Мининой, спровоцированные извращенными патриархальными понятиями о семейной чести, тоже были не редкостью.

Смита замялась, не желая признаваться в очевидном: хотя Мине нанесли страшные увечья, она повидала всякого и видела и хуже. Намного хуже. И все же одиночество Мины и ее полная зависимость от свекрови, которая ненавидела ее и винила в смерти сына, всколыхнула в Смите ответное чувство одиночества. Возможно, разгадка была проста: она