Остроумие мира - Владислав Артемов

– Милостивые государи, мы хотели сегодня представить вам «Тартюфа», но господин президент не хочет, чтоб мы его представляли.

Это знаменитое слово считается образцовым примером так называемой амбифологии, т. е. попросту говоря, двусмысленности.

Когда появился на сцене мольеровский «Мнимый рогоносец», какой-то злополучный супруг узнал себя в герое и ужасно рассердился на Мольера, собираясь жестоко отомстить ему.

– Полноте, – успокаивал его кто-то из друзей, – подумайте о том, что автор представил вас с наивыгоднейшей стороны: ведь вы не настоящий, а мнимый рогоносец!

Мольер был очень дружен с адвокатом Фуркруа. Этот человек отличался и славился необычайно мощным и зычным голосом. Однажды Мольер заспорил с ним, но его голос буквально исчезал в громовом голосе Фуркруа. Тогда, оборотясь к присутствовавшему при споре Буало, Мольер сказал:

– Ну, что тут возьмешь здравым суждением против такой глотки!

В театре происходила репетиция пьесы Мольера. Молодая, совсем еще неопытная актриса, которой приходилось изображать муки ревности и отчаяния покинутой женщины, передавала эту сцену совсем вяло и безжизненно, приводя этим в отчаяние автора драмы.

– Сударыня, – кричал Мольер ей в раздражении, – вы совсем не понимаете этой сцены. Поставьте же себя на место героини. Представьте себе, что вас покинул ваш любовник. Что бы вы стали делать?

– Взяла бы другого, – спокойно отвечала актриса.

Когда Мольер умер, к принцу Кондэ, очень любившему драматурга, явился какой-то неизвестный поэт, сочинивший эпитафию на гробницу Мольера. Он поднес ее принцу, конечно, в чаянии мзды. Узнав, в чем дело, и прочтя эпитафию, принц воскликнул:

– О боже, сколь безмерно приятнее было бы, если б не вам пришлось писать мольеровскую эпитафию, а Мольеру эпитафию на вашу могилу!

Расин в спорах всегда держался чрезвычайно гордо и надменно, высказывал свои мнения, как непререкаемые истины, и этими манерами часто донельзя раздражал собеседников. Однажды, когда он спорил о чем-то с Деспрео и нападал на его произведения, последний воскликнул:

– Ну, хорошо! Пусть я буду лучше просто не прав, чем так кичливо прав!

Расин часто со смехом рассказывал об одном враче, с которым он советовался. Доктор, выслушав его и исследовав, предписал ему не есть мясного, не пить вина, не читать, вообще ничем усидчиво не заниматься и в заключение прибавил:

– А главное – будьте всегда спокойны, довольны и веселы!

Однажды герцог Орлеанский и кардинал Дюбуа собрались вместе куда-то на костюмированный бал, причем, чтоб их ни за что не могли узнать, оба переоделись самым невероятным образом и условились держаться друг с другом с усиленной фамильярностью. Дюбуа довел, однако, эту фамильярность до того, что пнул регента ногой.

– Друг мой, – заметил ему герцог, – ты уж чересчур стараешься, чтобы меня не узнали!

Регент (герцог Орлеанский) наложил на одну провинцию усиленные налоги. Депутат этой провинции, человек смелый и стойкий, одна из тех суровых личностей, которые в те времена уже появлялись изредка, словно предтечи будущих революционных вождей, чрезвычайно упорно отстаивал перед регентом интересы своих сограждан, почти угрожая регенту, если он не отменит налога. Удивленный и раздраженный такими речами регент сказал ему:

– Но ведь это угрозы! Какими же, однако, силами и средствами вы располагаете, чтобы воспротивиться моей воле? Что вы можете со мной сделать?

– Повиноваться и ненавидеть! – отвечал смелый депутат.

Ян Давидс де Хем. Натюрморт с птичьим гнездом

Регент умер внезапно, от удара. Он дал кому-то аудиенцию и, покончив с ней, вошел в свои покои, где его встретила его любовница, герцогиня Фаларне. Он сказал ей:

– Очень рад вас видеть, вы позабавите меня своими рассказами, а у меня ужасно болит голова.

Проговорив эти слова, он вдруг ослаб и вытянулся на кресле без движения. Герцогиня сейчас же позвала людей, вызвали доктора, но было уже поздно: регент умер на руках у своей возлюбленной. Какой-то остряк сказал про него:

– Герцог скончался, напутствуемый своим всегдашним духовником.

Как известно, у регента был любимец, кардинал Дюбуа, пользовавшийся замечательно дружной ненавистью всего парижского населения. Регента всеми силами убеждали не выдвигать этого человека вперед, но он никого не хотел слушать. Между прочим, граф Носэ говорил регенту:

– Ваше высочество, вы можете сделать его, конечно, чем вам благоугодно, но честным человеком вы его не в силах сделать.

Смелый Носэ поплатился за это изгнанием, хотя регент очень любил его. Когда же Дюбуа умер, регент поспешил вернуть Носэ, написав ему при этом чрезвычайно странное собственноручное послание:

«Умер змей, умер и яд. Жду тебя сегодня в Пале-Рояль к ужину».

Лагранж-Шансель написал против регента чрезвычайно злой памфлет, был в этом изобличен и сослан регентом в заточение на острова Св. Маргариты, те самые, где содержалась знаменитая «Железная маска». Перед ссылкой, однако, регент пожелал видеть автора и спросил у него:

– Веришь ли ты сам всему тому, что ты написал про меня?

– Верю! – отвечал Лагранж-Шансель.

– Ну то-то, твое счастье! Если бы ты сам этому не верил, я бы тебя вздернул на виселице!

Фридриху Великому приписывается (хотя иные и оспаривают его авторство) весьма нелюбезное слово относительно прекрасного пола:

– Женщина, – будто бы говаривал он, – все равно что отбивная котлета: чем больше ее бить, тем она становится мягче!

Фридрих был убежденный атеист. Однажды в беседе с АрноБакюляром он начал высказывать свои взгляды на религию, а тот стал горячо с ним спорить. Видя в своем собеседнике человека верующего, король сказал ему:

– Как, вы тоже придерживаетесь всех этих отсталых взглядов?!

– Точно так, государь, – отвечал Арно, – мне утешительно думать, что есть существо, стоящее выше королей.

Однажды Фридрих работал у себя в кабинете, а в это время внук его, которому вход в кабинет никогда не возбранялся, играл тут же в комнате, бросая волан. И вот волан вдруг упал королю на стол. Фридрих бросил его мальчику, и тот, продолжая играть, снова пустил игрушку на стол; он и на этот раз получил ее обратно; но когда волан в третий раз упал уже прямо на бумаги, разложенные перед Фридрихом, он схватил волан и спрятал его в карман. Мальчик начал упрашивать отдать ему игрушку, но тот ему сначала сказал, что не отдаст, а потом вовсе ничего не отвечал. Тогда мальчик перешел от просьб к требованиям. Он подошел к столу вплотную, упер руки в боки и сказал громко и решительно:

– Я спрашиваю ваше величество, отдадите вы мне мой волан, да или нет?

Король расхохотался и, отдавая мальчугану его игрушку, сказал:

– Ты храбрый малый, они у тебя не отнимут назад Силезии!

Однажды Фридриху представили для подписи приговор, которым присуждался к смертной казни некто, обвиненный в преступной связи с собственной дочерью. Фридрих написал на приговоре:

«Надо прежде всего доказать и установить, что она ему действительно дочь».

А так как этого не удалось установить с достоверностью, то король просто приговорил его к непродолжительному заключению.

При Фридрихе был отдан приказ, чтобы офицеры королевской гвардии всюду в публичных местах появлялись не иначе как в форменной одежде. Один из гвардейских офицеров вздумал прогуливаться в дворцовом саду в штатском костюме и как раз наткнулся на короля. Тот при встрече сделал вид, что не узнает его, и спросил его, кто он такой.

– Я офицер, но я здесь инкогнито! – развязно ответил находчивый воин.

Фридриху это понравилось, и он отпустил нарушителя дисциплины с миром, посоветовав, однако, «не попадаться на глаза королю».

Один из пажей Фридриха, видя забытую королем на столе драгоценную табакерку, открыл ее, понюхал табаку и начал рассматривать табакерку. Король, видя эту проделку и тихонько подойдя к пажу, спросил его:

– Тебе понравилась моя табакерка?

Бедный паж стоял перед королем, не говоря ни слова от страха.

– Ну, милый мой, – сказал ему король, – для нас двух эта табакерка будет мала; так уж ты лучше пользуйся ею один, возьми ее себе!

Фридрих допускал и терпел со стороны своих приближенных иногда величайшие проявления бесцеремонности на словах. Так, перед боем под Розбахом он говорил своему генералу:

– Если я проиграю эту битву, то брошу все, уеду в Венецию и буду там жить, сделаюсь лекарем!

– Значит, все-таки останетесь человекоубийцей! – заметил генерал.

Один из любимых капралов Фридриха, очень храбрый и лихой солдафон, но большой щеголь, вздумал носить цепочку, чтоб показать, что у него завелись часы, хотя часов у него не было; а чтобы цепочка не выпадала из кармана, он на конце ее вместо часов привесил тяжелую мушкетную пулю. Увидев на нем эту цепочку, Фридрих заметил: