Отец лжи - Володя Злобин

Копылов оглядывается, кое-кто замолкает – Фурса, не Чайкин – а затем яростно бросается вперёд. Этой силе невозможно сопротивляться: она отбрасывает в сторону, провозит по полу и венчает батарею с затылком.

– Это что такое!? А ну все в класс!

Опоздавшая учительница мчится по коридору. Фил не услышал её. Под учителями не скрипит линолеум. Они слишком тяжелы для него.

– Вставай и на урок! Живо! И ты, Копылов, быстро зашёл!

– Копылов не двигается.

– Быстро я сказала!

Вот и всё. На урок... как будто что-то изменится. Почему так? Откуда? Не сразу ведь эти юбки в пол и не сразу крик. Учителя приходят из училищ и институтов – всего лишь иначе названных школ – пытаются что-то изменить, сражаются, со временем обтираются, гаснут. Можно ли их за это винить? Можно ли вообще кого-то в чём-то винить?.. Метель, что занесла дорогу? Ветер, который намёл бархан?

Через несколько минут в затылок прилетает громадный мокрый ком. Это ещё не моча – с подоконника стянули бутылку для полива цветов. От удара во все стороны летят брызги, девки визжат, и ком шлёпается на пол, как отлипшая медуза.

Перед звонком учительница просит сдать домашку. Её шустро собирает Гапченко, и нужная тетрадь незаметно перекочёвывает к Копылову. Из-под парты разлетаются порванные страницы. Вынутую скрепку зажимают в ладонь и хлопают ею по голове. Срочно требуется переписать таблицу, но ближайшая отличница вопит:

– Не подходи ко мне!!!

– Почему?

Она и сама не знает, почему.

Когда в травлю включилась параллель, убежище у актового зала превратилось в ловушку: по лестнице медленно поднималась карательная экспедиция. Пальцы, девятые и десятые. Между ними возбуждённо скачет Гапченко. Чайкин идёт позади, руки в карманах. Чернявая голова задрана к потолку. Рома знал о тайном месте. Когда-то с Фурсой тут обсуждались общие секреты, но Чайкин так и не навёл гончих на след. Не хотел стучать?.. Тогда кто? Ну да, конечно. Глупый вопрос. До Фурсы всегда доходит с опозданием.

Нарастающий смех отражается от дверей, мечется в закутке, пытается выбить зарешёченные окна. Бежать некуда. Есть только лестница на чердак. Можно залезть повыше и скрючиться, поджав ноги. Пусть снимают. Кто-нибудь, не Копылов, поднимется на ступеньку, протянет руку, чтобы стянуть – так, несерьёзно, просто чтобы у новенького тоже был повод для травли.

Лучше стоять.

Следующие пятнадцать минут невыносимы. Такое слово... невыносимо. Что-то неподъёмное, обязательное. Нагрузили столько, что спина ещё терпит, но ноги разъезжаются в стороны. Невыносимо вовсе не о том, чего нельзя вынести. Это слово-тяжесть о том, что вынести можно. Чаще всего говорят о невыносимости жизни, но ведь раз говорят – значит, ещё держатся, это ещё не петля. Ноги разъехались, но стоят. Страшно упасть, не выдержать, перестать бороться. Словно есть вещи невыносимее жизни. Невыносимо поразительно терпеливо, его муку растягивают на годы. Снова процесс, дыба. Невыносимо – длящийся момент перед самым концом, жуткая невозможность сломаться.

Старшаки гурьбой скатываются по лестнице. Нет, в этот раз не били. Пытались говорить по-мужски, строили логические цепочки и крутили на пальцах маленькие серебряные лассо. Почему крысишься, за косяки надо отвечать, не дело сторониться нормальных